Полонский закончил рисунок и отклонился от листа подальше, чтобы получше разглядеть то, что вышло.
Получилась красивая женщина, полузнакомая или смутно знакомая, напоминающая Валю… и не в меньшей степени Эмму. Полу-Валя, полу-Эмма. Гибрид…
«Вот так, наверно, и возникали под пером кентавры», — грустновато усмехнулся творец.
Но чем дольше он рассматривал рисунок, тем больше находил в нем своеобразной прелести, даже гармонии и завершенности. Может быть, здесь произошло как раз то, что необходимо для искусства вообще, — типизация, синтез?
Однако и этой своей мысли Полонский мог только усмехнуться. Произошло грустное, в общем-то…
Рисовать больше он уже не захотел или не мог и стал листать свой старый, подзатрепанный альбомчик. Вот долговязый Василь подпирал собою стенку и усмехался издали своему «начальнику штабу». Вот Николай Густов, склонившийся над листом бумаги — скорей всего над письмом к своей Элиде. Фрау Гертруда в накрахмаленном передничке. Женя Новожилов со своим искореженным орденом на гимнастерке и неизменной улыбкой. «Красота — жизнь!» — подписан этот рисунок.
Полонский закрыл альбом и вытянулся на нарах. Все равно как после физической нагрузки, он почувствовал усталость, и ему захотелось поспать. К этому же приглашал его и надоедливый дождик, продолжавший кропить брезент палатки, и вся замедленная, полусонная дремотность здешнего бытия…
— А где тут проживает старший лейтенант Полонский? — то ли во сне, то ли сквозь сон послышался Полонскому голос Коли Густова. — Во второй? Спасибо.
— Коля, я здесь! — вскочил с нар Полонский и высунулся из-за полотняной дверцы наружу.
Так они и встретились — мокрый, в плащ-палатке Густов и теплый, успевший согреться и вздремнуть Полонский.
— Как ты догадался, что я хочу тебя видеть? — все еще кричал Полонский, как будто они находились на расстоянии друг от друга.
— А мне захотелось тебя увидеть, вот я и догадался.
— Ну, проходи, проходи в нашу келью. Промок?
— Сейчас согреемся, Дима!
— Неужели правда, Коля?!
Густов высвободился из мокрой плащ-палатки, сел на нары и достал из полевой сумки хорошо знакомую каждому фронтовику немецкую флягу, обтянутую тонким войлоком. В ней булькало.
— Подъем, мужики! — скомандовал Полонский. — Тут дело без обмана… У кого есть какая закуска — выкладывай!
— Сейчас организуем, — по-стариковски покрехивая, приподнялся на своем ложе майор Медведкин. — Сейчас сообразим по такому случаю.
Нехаева в палатке не было, а капитан Вербовой, четвертый обитатель этого сирого укрытия, подсел к Густову и, вопреки своей обычной молчаливости, начал оживленно расспрашивать: как в новом батальоне, как в новой дивизии, как поживает комбат?