Я не могу сказать точно, что случилось с ним после этого. Он набросился на меня, как сумасшедший, и в спальне совершенно невинной девы развернулась ужасная сцена: слишком слабое, чтобы защищаться, тело в яростных объятьях озверевшего мужчины.
Моя лёгкая одежда была, конечно, плохой защитой от стремительного жара, исходившего от тела двадцатичетырёхлетнего парня, и я очень хорошо помню ощущение, сперва отталкивающее, затем неожиданно и на удивление завораживающее — сначала в бёдрах, потом в шее и вниз мурашками по спине.
Моё сопротивление быстро слабело, и Миша, почувствовав это сразу же, с особенной жестокостью припал своими толстыми влажными губами к моему полуоткрытому рту.
Его язык искал мой — и, когда нашёл, надавил на него с силой.
«О, ужас! — закричала я, отворачиваясь и с силой отталкивая от себя нападавшего. — Вы чудовище! Уходите!»
Миша схватил меня за талию, крепко сцепив на ней руки.
«Нет! — сказал он. — Теперь я не уйду. Кроме того, ты моя. Я покорил тебя. Ты принадлежишь мне.»
«Чудовище! Чудовище! — взвыла я. — Вы украли мой поцелуй! Поцелуй, который не принадлежит вам. И я принадлежу не вам, но другому, необъятному существу, рядом с которым вы — ничто.»
В Мишиных руках, во всём его теле была какая-то фантастическая ярость. Его маленькие серые глаза стали почти прекрасными от этой ярости. Он замер на мгновение, впиваясь ногтями в мою кожу сквозь ткань халата, но вскоре победно закричал: «В любом случае, этот некто, которому ты якобы принадлежишь, не смог сделаться твоим господином!»
Что бы это значило?
Миша отпустил меня, подобно завоевателю, знающему о своей победе, и, сделав несколько шагов по комнате, взял стул у письменного стола и спокойно сел на него.
Сама же я стояла, подобно осуждённому преступнику, в центре комнаты.
«Мои земли! Мои земли затоплены!» — услышала я плачущий голос.
Миша первым нарушил молчание.
«Ксения, — сказал он более приятным голосом, — иди сюда и сядь на своё место перед столом. Стол будет отделять нас друг от друга, и ты сможешь спокойно объясниться.»
Я чисто механически подчинилась. Я подошла и села напротив Миши, положив обе руки на гранитный пресс-папье. Когда человек в беде, он чувствует нужду держаться за что-то твёрдое.
«Объяснись же,» — приказал Миша.
Я смотрела на него без удивления, словно признавая внутри себя его право говорить со мной столь властным тоном.
И в то же время я сказала ему: «Мне нечего объяснить вам — это вы должны передо мной извиниться.»
Выражение лица Миши было величественным.
«Ах, да! — сказал он, с высоты своего величия. — Похоже, ты забыла, что Васильковские ведут свой род от донских казаков, вольных и гордых, и не позволяют никому оспаривать свои победы. Я утверждаю своё право там, где я нахожусь.»