– Ты все еще влюблена в Далмау, – заявила Дора несколько дней тому назад, когда они уже лежали в постели, словно упрекая Эмму за то, что она в тот же самый вечер отшила очередного претендента, водителя трамвая; он был гораздо старше ее и говорил только о маршруте, который проделывал каждый день, причем хвастался так, будто перевозить с места на место кучку жалких пассажиров – все равно что пересекать океан, управляя парусным судном.
Эмма задумалась над словами подруги. Прошел уже почти год с тех пор, как погибла Монсеррат, а они с Далмау так нелепо расстались. Ясно, что забыть Далмау она не могла и невольно сравнивала с ним всех мужчин, с которыми ее знакомила Дора. Далмау, он… он был гением. Все остальные – серые людишки. Тысячу раз она мечтала о будущем рядом с Далмау: он на вершине славы, им восхищаются, ему завидуют. Она рядом, делит с ним его успех; все так, как Далмау ей обещал много раз. Что могла Дора предложить ей взамен: почти лысого водителя трамвая?
– Этот твой гений вышвырнул тебя, как старую шлюху! – вызверилась Дора и повернулась спиной, уязвленная признаниями подруги.
– Ты права, – удрученно согласилась Эмма.
И решила принять кандидата, следующего за отвергнутым водителем трамвая. Ей пришлось пообещать это Доре, поскольку та отказалась и дальше устраивать свидания. «Ради чего? – посетовала девушка. – Мы с Хуаном Мануэлем стараемся из приязни к тебе, а ты капризничаешь, как царица Савская, и это для нас обидно».
Его звали Антонио, и он был каменщик. Эмма прикинула, что ему двадцать два – двадцать три года. Довольно приятной наружности, хотела она уверить себя, чтобы не впасть в предубеждение. Нет, все-таки пришлось признать правду. Твердые, правильные черты портил приплюснутый нос, видимо сломанный в драке или при падении; густые брови срастались на переносице, курчавые черные волосы падали на лоб. Не так уж он и безобразен, утешала себя Эмма. Зато уж точно большой и сильный. Еще какой. Дольше, чем позволяли приличия, Эмма разглядывала его руки: могучие, с грубыми толстыми пальцами, шершавые даже на вид, такими руками можно ухватиться за самый толстый канат и тянуть его, а можно, наверное, и ударить… Никакой культуры, он ведь каменщик, может, даже неграмотный, они почти все такие, но Эмма невольно удивилась, когда Антонио, немного освоившись, с жаром заговорил о том, что знал: о рабочей борьбе.
Идеи у него были грубые и простые. Он всего лишь повторял слова Лерруса, одного из лидеров радикальных республиканцев. «Попов мочить в сортире!» «Нам должны платить больше, наши заработки курам на смех». «Дети не должны работать. Знаешь, сколько я видел детишек, покалеченных на производстве?» «И нам полагается отдыхать по воскресеньям». «И насчет рабочего дня: что скажешь о рабочем дне?» Они гуляли по Параллели, где развлекался простой народ, сидели на террасе кафетерия, откуда мигом исчезли Дора с женихом, поскольку малодушный продавец шляп не выносил революционных речей. Зато Эмма как завороженная слушала слова Антонио; эти лозунги когда-то были для нее привычны, составляли часть повседневной жизни; за эти иллюзии ее подруга лишилась чести в тюрьме, а на улицах – жизни. Она сама лишилась… Резко взмахнув рукой, так что спутник ее удивился, она выкинула Далмау из своих мыслей и сосредоточилась на голосе каменщика: хриплый, страстный, он звучал укором, ведь после гибели названой сестры Эмма оставила борьбу угнетенных бедняков против богобоязненных богатеев. Голос этот воодушевлял, а ей так долго этого недоставало; казалось, будто рядом с таким мужчиной жизнь снова призывает ее к славным свершениям.