«Их сожгли. – Старик буквально выплевывал слова. – В печах». Так велел сказать дон Мануэль в случае, если Далмау объявится. Сторож пошел еще дальше. Он сам, лично, их спалил, заверил Пако, шевеля в воздухе высохшими пальцами, показывая, как поднимается дым. «А у девочки были права?» – ответил Пако, когда Далмау заявил, что они не имели права распоряжаться его имуществом. Потом назвал его убийцей, уже повернувшись, уходя прочь.
«Убийца. Да правда ли это?» – спросил себя Далмау, поднимая взгляд на дона Рикардо, который сверлил его узенькими, слегка раскосыми глазками. В свое время морфин помог подавить сомнения и чувство вины, но теперь, ценой побоев достигнув спокойствия духа, он уже не был ни в чем уверен. Несмотря на неподатливость и надменность, Урсула была всего лишь наивной девушкой, пожелавшей испытать то, что семья, общество и Церковь от нее скрывали. Он вспомнил, в каком она была неописуемом восторге, когда после первого оргазма перед ней открылся целый мир наслаждений. Не будь он на следующий вечер под кайфом, Урсула бы не умерла.
– Почему же ты не убьешь меня? – Вопрос возник сам собой: может, это и есть решение, выход из незадавшейся жизни, где он только и делал, что заставлял страдать близких людей.
Предложив это, Далмау почувствовал страшное облегчение, но вот прозвучал ответ толстяка:
– Потому, что ты должен написать мне картину. Чтобы заняла пустое место вот на той стене. – Он показал довольно обширное пространство, куда собирался повесить портрет. – Когда закончишь, сможешь уйти с Маравильяс.
– С Маравильяс?
– Она тебя привела. Такой был с нищенкой уговор.
Далмау и не представлял себе, куда он еще пойдет, как не на улицу, к тому же под руку с trinxeraire.
– С той едой, какую ты мне даешь, я никакого портрета написать не смогу, – вдруг, словно по наитию, проговорил он.
И вытянул руку ладонью вниз, растопырив пальцы: не нужно было ни напрягаться, ни прикидываться – от запястья до кончиков ногтей вся рука дрожала.
Нужно было вернуться к ученическим годам в Льотхе, чтобы найти картину, похожую на ту, что Далмау преподнес толстяку. Она была ужасна. Но дон Рикардо пребывал в восхищении, как и соседи, которые наплывали день за днем, толпились в хижине, шептались за спиной у Далмау, следили, как возникают наброски фигуры, потом накладываются мазки, запечатлевая пахана, величественно застывшего в своем кресле и, как всегда, прикрытого одеялом. Он и так первым в Пекине заимел железную печку, а теперь к ней прибавится и портрет, вещь куда более редкая, такую непросто достать.