Далмау вгляделся в картину: донельзя реалистичная, можно сказать, большая фотография, разве что цветная и более четкая, чем это доступно современной технике. В тот день ее собирались повесить на деревянную стену хижины, по этому поводу дон Рикардо пригласил некоторых соседей, среди них были и те, кто бил и шпынял Далмау, но художник не обращал на них ни малейшего внимания, весь погруженный в созерцание портрета: ни капли искусства, никаких эмоций; простое отражение реальности, не истолкованной, не пережитой артистом. Далмау и близко не подошел к духовной сущности этого человека, не отразил ни места, в котором тот жил, ни людей, которые его окружали.
Он это понял, уже когда прорисовывал контур и писал на холсте рукой, в меру твердой: дон Рикардо изменил условия его содержания в поселке. Теперь он питался лучше, чем кто бы то ни было, хотя ночевал в том же сарае, прикованный к стене, и его сторожили собаки; правда, ему принесли постель и подушку. Выдали и одежду, старую, но в хорошем состоянии; башмаки и даже шапку.
– Нищие ко мне валом валят, но подолгу не задерживаются, продадут ботинки, и айда, – разоткровенничался дон Рикардо в тот день, когда подобрал для него вещи, – но раз уж ты будешь торчать в моем доме, рядом со мной, пока пишешь портрет, такой твой вид мне глаза режет. – Он показал на лохмотья Далмау, будто ища оправдание своей щедрости. – К тому же кто поверит, что оборванец сумеет написать с меня портрет?
Впервые с тех пор, как его привели в Пекин, Далмау вымылся по собственной воле; воду приносил, то и дело подливая ее в таз, шестерка, явно обозленный поручением; а потом по рекомендации дона Рикардо цирюльник, живший в хижине по соседству, подровнял ему бороду, которая доходила до ключицы; два-три взмаха ножницами придали ей форму, но она как была, так и осталась жидкой и неказистой. Тот же цирюльник, закончив с бородой, обошел Далмау кругом и обстриг ему волосы по плечи.
Поздравления, аплодисменты зазвучали в хижине, когда портрет повесили на стену и он тем самым стал частью дома. Дон Рикардо даже встал, откинув с ног неизменное одеяло: две затянутые в штаны колонны из плоти, рыхлой, как представлял себе Далмау; до колен плотно прижатые одна к другой, ниже они расходились, образуя овал, будто лодыжки, щиколотки и стопы изгибались, не выдерживая веса. Так или иначе, дон Рикардо недолго простоял на ногах: вернулся на свой трон и к своему одеялу, как только убедился, что картина, подвешенная на двух гвоздях, крепко держится на стене. И пока гости крутились вокруг хозяина и поздравляли его, Далмау смотрел на портрет, и все в нем резало глаз: линии, формы, цвета.