И если англичанин Арроу был призван спасти Барселону, то Эмма, как считали все, должна была заботиться о спасении Далмау, поскольку «молодые варвары» – телохранители сообщали ей обо всем, что творилось вокруг художника.
– Зачем вы мне все это рассказываете? – в ярости накричала она на ребят, когда те пришли к ней с докладом в вечер перестрелки.
Молодые бойцы заколебались.
– Ты ведь наш командир, – объяснил наконец один.
– Приказ Лерруса, – уточнил другой, пожимая плечами.
– Приказ Лерруса, – подтвердил Ромеро, когда Эмма побежала наверх, в кабинеты, чтобы выяснить все до конца.
– Но я тут ни при чем. Почему Висенс не займется этим?
– Приказ Лерруса, – повторил секретарь, уже собираясь захлопнуть дверь перед ее носом. – Пожалуйся ему, своему папочке, – добавил с насмешкой.
Эмма знать ничего не хотела о Далмау, который вихрем ворвался в ее жизнь. Вспоминала, как искренне он расхваливал ее на открытии картины, как был настойчив, несмотря на брань; но чаще всего на ум приходило его внезапное появление в разгар стычки с католиками. Губы Эммы невольно изгибались в улыбке, когда она вспоминала, с каким пылом и как неловко Далмау бросился в битву. С криком накинулся на карлиста, выставив вперед кулаки. Попытался нанести удар, но противник легко уклонился. Эмма испугалась, что карлист на нем места живого не оставит, но «молодые варвары» пришли на помощь. Потом он радовался как ребенок, шагал в обнимку с бойцами и республиканцами, такой довольный, будто один обратил врагов в бегство. Эмма неистово затрясла головой: еще чего не хватало – улыбаться, испытывая чувства, которые лучше от себя прогнать. Она была не готова к каким бы то ни было отношениям, все тело ее напрягалось при одной мысли. Тысячу раз отреклась она от мужчин! Ее едва-едва оставили в покое благодаря прилюдно высказанному уважению и поддержке Лерруса, а Энграсия, другая повариха второго класса, во всех подробностях передала Эмме визит Хосефы в кухню.
Теперь никто ее не беспокоил. Эспедито смотрел на нее как на пустое место, но все прочие с ней обращались любезно, даже ласково, будто она только что прошла через крайне суровое испытание. С Хосефой она это не обсуждала. Когда Энграсия рассказала ей о поступке Хосефы, кровь у Эммы вскипела, она тотчас же побежала бы на улицу Бертрельянс требовать объяснений, по какому праву мать Далмау вмешивается в ее жизнь, но гнев, помрачивший рассудок, проходил по мере того, как она готовила рыбный суп. Несколько золотистых скорпен, лучшие рыбы из всех, живущих в скалах, – колючие, а такие вкусные, они должны быть мелкие, чтобы совершенно разварились в кастрюле, поставленной на огонь; три морских черта солидных размеров. Эмма вынула уже сваренных морских чертей и процедила бульон. Хосефа это сделала из лучших побуждений, думала она, вынимая колючки и хребет из морского черта и отбирая мякоть. И добилась своего: теперь ее, Эмму, уважают. Процедив бульон и очистив морских чертей, она поставила обжариваться лук и помидоры, а сама занялась приправой: кедровые орешки, миндаль, чеснок, хлебные крошки, петрушка, немного шафрана и последний штрих, придающий блюду изысканный вкус: печень морского черта. И потом, думала она, пока машинально толкла приправу, коснуться этой темы означает признать проблему; конечно, обе женщины знали о ней, но никогда не облекали в слова; Хосефа уважала ее личную жизнь и решения и никогда ни в чем бы ее не упрекнула. Эмма положила в бульон рыбу, зажарку и приправу, покипятила немного, чтобы все схватилось, потом поджарила хлеб, который подавался к супу. Она любила Хосефу, эта женщина ее приняла как родную дочь и обожала Хулию настолько, что, поступившись принципами, попросила помощи у Церкви.