В конце концов, подумал Далмау, он сам пришел к тому же, только служил не каталонской идее, а рабочему классу. Свободу индивидуального творчества, позволявшую ему писать все, что душе угодно, как в случае с «Мастерской мозаики», сменила политическая цель: воспламенить народ, направить его против Церкви; точно так же «новесентисты» внедряли в сознание людей национальные ценности.
9 февраля 1908 года, в день торжественного открытия Дворца каталонской музыки, Далмау удалось слиться с тысячами счастливчиков, получивших туда доступ. Нужно кое-что исправить, сказал он на входе, да, конечно, можете спросить у мастера Маральяно, хоть бы и у самого Доменека. «Идите спросите, – настаивал Далмау, – но вот если отвалится кусок мозаики…» «Да ладно вам, ладно! – говорил уже перед двумя хмурыми стражами, которые не пропускали его через служебный вход. – Думаете, мне больше нечем заняться в воскресенье? Черт, идите спросите у кого-нибудь, и дело с концом». Они не пошли. Вместо того попросили у Далмау пропуск и записали имя. «Если ты соврал, будешь иметь дело со мной», – пригрозил один. Далмау безразлично пожал плечами. Стражи расступились.
Представители власти произнесли речи, епископ освятил здание, и Далмау, стоявшего за последним рядом кресел третьего яруса, захватила музыка, исполняемая оркестром Берлинской филармонии под управлением Рихарда Штрауса, и пение Каталонского Орфеона; инструменты и голоса впервые грянули в зал, наполнили его до отказа, поражая слушателей, потрясая их, соединяя звуки с пронзающим зрение эфемерным сиянием. Далмау слушал, затерявшись в потоках света, который, присоединяясь к оркестру и хору, проникал сквозь стены и крышу, тихий и сверкающий, расцвечивая всеми оттенками палитры голоса и ноты, бросая их в зал горстями сказочных искр. Волшебство дополняли произведения искусства, окружавшие сцену: изразцы переливались на свету; кованое железо, изысканно изогнутое, вторило музыке, бросало ей вызов, приглашало войти в лабиринт; камень сдерживал необузданность чувств, норовивших поглотить пространство; музы и изваяния улыбались и пели. У Далмау захватило дух. Концерт продолжался с еще большим, если это возможно, блеском и великолепием, но сердце у Далмау тревожно сжалось: его охватило гнетущее ощущение, что здесь, в вершинном творении каталонского модерна, целая эпоха подходит к концу.
То, о чем он слышал, что уже проявлялось в литературе, живописи и скульптуре, воплощалось в чаяниях тысяч людей, которые во имя политики стремились преобразовать искусство. Каталонский национализм побеждал. Не будет больше ни движущихся камней, ни разноцветных поцелуев, ни картин, овеянных туманом, который подстегивает воображение зрителя.