– Хулия подрастает. – Эмма остановилась: что хочет сказать Хосефа? Та поняла, что правда может задеть Эмму. – Твоя дочь уже может понять, что ее мама несчастна. Ты обнимаешь ее, целуешь на ночь, но этого недостаточно! Она без конца задает вопросы – только и слышно: почему, почему. «Почему мама не обедает с нами по воскресеньям? Ей было бы весело с нами и с Далмау». «Почему ее никогда нет дома?» «Почему она не рассказывает мне сказок?» Ты хоть помнишь, Эмма, какую-нибудь сказку для детей? – (На этот вопрос Эмма ответила молчанием.) – «Почему она никогда не смеется?» Этот вопрос девочка задавала много раз. «Почему мама никогда не смеется так, как вы, Хосефа?» И тогда я бросаю игру, чтобы она нас не сравнивала. Если я играю и смеюсь, в проигрыше ты, если я бросаю игру, в проигрыше девочка. Ты должна снова начать смеяться, милая.
Эмма попробовала. Попросила в кухнях больше свободного времени, и ей его предоставили; ее и раньше отпускали, когда она сообщала, что идет громить какой-нибудь митинг или вместе с «молодыми варварами» разгонять молебны и шествия. Ведь она под защитой Лерруса. И она даже стала приходить на воскресные обеды, которыми угощал Далмау. Шел 1908 год, и в одно из воскресений художник сообщил, что скоро закончит вторую картину.
– Он хорошо рисует, мама, – выскочила Хулия, – он и меня нарисовал. А вас? Попросите, чтобы он и вас нарисовал.
– Он уже меня рисовал, девочка моя, – отвечала Эмма, грустно качая головой, вспоминая проклятые рисунки обнаженной натуры.
– Ты получилась красивая?
– Твоя мама получилась красивая, – вмешался Далмау, – такая же, как сейчас.
Хосефа поперхнулась эскудельей, закашлялась, и разговор прервался, пока она не отдышалась, к вящей радости всех окружающих, включая едоков за соседними столиками, которые даже повскакали с мест, чтобы помочь Далмау, когда он хлопал мать по спине. Они снова стали ходить в дешевые столовые, грязные и шумные, где за двадцать сентимо подавали хлеб, вино – скорее, суррогат, произведенный из немецкого спирта, в чем, едва его попробовав, убедилась Эмма, хотя и промолчала, – на первое эскуделью с капустой и картошкой, на костях и с прогорклым салом, на второе язык или какие-нибудь потроха, которые доставали из супа. Далмау зарабатывал мало, гораздо меньше, чем у Маральяно, ведь городская управа наняла его разнорабочим самого низкого разряда, учитывая, что у него нет никакого опыта в строительстве, поэтому плата за комнату и расходы на еду поглощали львиную долю его заработка.
Одолев испуг, еще немного задыхаясь, Хосефа улыбнулась Эмме и Далмау. Потом обратилась к Хулии: