– Да. Твоя мама получилась такая же красивая, как сейчас.
Эмма не хотела смотреть на Далмау, она опустила взгляд на стол. Но в глаза бросились руки Далмау, теперь мозолистые, поцарапанные, в порезах. Они на миг напомнили Эмме руки ее каменщика, пусть и не были такими большими и сильными. Работа Далмау походила на труд Антонио: сносить дома, перетаскивать камни в повозки; как тут не испортишь рук. Он зарабатывал мало, это Эмме было известно, однако Далмау не жаловался. Ему хватало для счастья этих обедов по воскресеньям, его работы, живописи… его вклада в борьбу рабочих, да еще для отрады время от времени – перепихона с соседками-шалавами. Эмма вдруг разозлилась на этих двух баб, которых даже не знала в лицо, но быстро обуздала себя: какая ей разница. А вот изрезанные руки Далмау – проблема: вдруг это помешает ему написать картину.
Ничего подобного не случилось, и Далмау вручил Народному дому вторую картину, такую же, по мнению многих критиков, великолепную, как и первая: в ней тоже пылало здание, предназначенное для культа, на этот раз монастырь, и братия в ужасе бежала от народа, восставшего с оружием в руках.
– Огонь – основной мотив в двух первых картинах, и не сомневайтесь, что он повторится и в третьей, – так начал Далмау речь, которую его попросили произнести экспромтом в Народном доме. Он боялся, что не сможет говорить, но вдруг убедился, что неуверенность и нервная дрожь покинули его и спазм не сжимает горло. Он взглянул на картину. Вот в чем его сила, вот откуда берется уверенность в себе. – Мы должны показать попам, которые пугают паству, грозят ей вечным огнем, что на самом деле нет другого ада, кроме того, где страдаем мы, в нищете, работая на износ, в ужасающих условиях за скудную, унизительную плату; когда дети наши болеют, а денег не хватает на еду и лекарства.
Люди, собравшиеся в зале Народного дома, слушали его чуть ли не в благоговейном молчании. Эмма, на этот раз среди толпы, дрожала от избытка чувств, горло перехватило, и слезы выступили на глазах, но она тотчас же с силой, даже с какой-то яростью смахнула их рукавом блузки, как обидную слабость. Хосефа ласково взяла ее под руку и притянула к себе. Далмау продолжал:
– Этого ада, где мы страдаем, не могут и не должны избежать богачи, буржуи и попы с их молебнами и мессами.
Зал разразился восторженным воплем. Хосефа крепко обняла Эмму, а Далмау сам удивился гневному напору и суровости собственной речи. Но то был его триумф: крики и рукоплескания простых рабочих заставляли забыть о картине, которую дон Мануэль отправил на помойку, о преследовании католиков-консерваторов, обо всех оскорблениях, что нанесли ему эти люди. Здесь его место, здесь он среди своих. Он поздно это понял, но бурные поздравления лидеров новой республиканской партии, основанной Леррусом, который на данный момент скрывался в Аргентине, его окончательно убедили. Далмау взглянул на мать и на Эмму, которые, обнявшись, стояли внизу, в толпе, и улыбнулся им.