– Ну, что с твоим братом?
Вопрос застал его врасплох, среди тревожных размышлений о том, где и на что он будет жить, собственно, даже где найдет пристанище на ночь. За приютами и благотворительными ночлежками следили. Далмау взглянул на солдата, который ждал ответа. Не отдавая себе отчета, он перешел через Ла-Рамбла и вновь столкнулся с полком валенсийцев.
Он отрицательно покачал головой. Попросту впал в отчаяние, раздавленный неумолимыми обстоятельствами. Но солдат все понял по-своему.
– Соболезную, – проговорил он.
Подошел еще один.
– В чем дело?
– У него, – ответил первый, – брат резервист. Его грохнули мавры.
Далмау догадался, в чем их заблуждение, но ему протянули бурдюк с вином, и он решил не отнекиваться.
– Нужно было поубивать всех мавров несколько веков назад! – воскликнул новоприбывший.
– Как это возможно, – возразил первый. – В Африке их миллионы.
Валенсийцы приняли Далмау в свой круг, и капрал, которому поведали о его несчастье, велел ему сесть у костра, разведенного посреди мостовой. Войска располагались на бивак прямо на улицах Барселоны. Тут Далмау понял, где проведет первую ночь нового, смутного периода своей жизни: с теми, у кого был приказ о его аресте.
В понедельник, 2 августа 1909 года рабочие, служащие и чиновники вернулись на свои рабочие места, где им сполна выплатили жалованье, полагающееся за неделю, в течение которой они делали революцию, жгли церкви и стреляли в солдат и полицейских. В тот же понедельник газеты, близкие к правительству, которые было дозволено распространять, поместили сводку о событиях Трагической недели вместе с требованием незамедлительных и жестоких репрессий. Далмау покинул валенсийский полк до того, как мальчишки, продавцы газет, накопив сил за семь дней безделья, начнут выкрикивать новости и огласят, в частности, что объявлен в розыск художник Далмау Сала, богохульник и радикал, вдохновитель мятежей.
Второй раз в жизни Далмау слышал, как мальчишки выкрикивают его имя на улицах Барселоны. Многие из них вместе со сверстниками первыми бросались поджигать церкви, но остались безымянными. А вот его имя было у всех на устах: он написал три картины, ужасающе недвусмысленные, а в Народном доме, стоя на возвышении рядом с фортепьяно, под приветственные крики собравшихся призывал рабочих к борьбе. И если не жег христианские храмы по всему городу, то лишь потому, что Эмма предупредила его. В Трагическую неделю Церковь дорого заплатила за обман и ухищрения, благодаря которым удерживала контроль над обществом, особенно над бедняками, чье предназначение – покорно служить людям богатым и обладающим властью. Церковь понесла ужасающие материальные потери. За это они и боролись: за разрушение прогнившей структуры. И добились своего, заключил он, вспоминая сверкающие глаза Эммы, чувствуя после стольких лет прикосновение ее губ к щеке.