Он должен ее найти. Должен ей помочь.
С Ла-Рамбла он проник в Раваль, где от баррикад оставались одни обломки, а оттого, что булыжники мостовой вынимали и ставили на место, обнажилась гнилостная почва и поднялась вонь. В одном из переулков Далмау наткнулся на нищих: сидя на том, что осталось от стены разрушенного дома, они осушали бутылку вина, пуская ее по кругу. Далмау снял с одного грязную, драную шапку, и прежде, чем тот успел обернуться, предложил ему свою, и нищий, тщательно осмотрев обновку, нацепил ее на голову.
– А моя тебе не нравится? – спросил тот, кто сидел рядом со счастливчиком.
Далмау хотел было сказать правду, но лишь выдохнул с силой и обратился к бродяге:
– Нет. Мне нравится эта, – заявил он и водрузил шапку себе на голову, чувствуя, как пот нищеброда впитывается ему в волосы, – но, может быть, твои башмаки мне подойдут.
Эти башмаки еще походили на обувь, и тряпки, которыми были обмотаны подошвы, не совсем скрывали их. Отвращение, какое он испытал, надевая шапку, и в сравнение не шло с тошнотой, накатившей, когда пришлось обувать эти башмаки. Далмау хотел припомнить времена, когда он сам влачил такую жизнь, отирался среди нищих и скитался по улицам, но те ощущения уже улетучились, а нынешние были реальными: обноски липли к коже, обдавали жаром, смердели.
Он также обменял свою рабочую блузу, но брюки снять отказался, хотя нищие и настаивали. Зайдя подальше в развалины дома, выпачкал штаны грязью, вымазал руки, лицо, волосы и бороду. Прихватив за горлышко пустую бутылку, зашагал не спеша, как обычный опустившийся пьяница, и дошел до ворот тюрьмы «Амалия», где содержали и насиловали его сестру Монсеррат. С тех пор положение вещей изменилось, мужчины теперь сидели в другом исправительном заведении – Модело, построенном пять лет назад на окраине рядом с казармами кавалерии, бойней и ареной для боя быков «Лас-Аренас». Может, мужчин в тюрьме «Амалия» больше и не было, но толпа у входа была такой же густой, как в те времена, когда Далмау приходил сюда вместе с адвокатом Фустером. Люди явились узнать, что сталось с их близкими.
Далмау предполагал, что где-то в плотной толпе – его мать. Уклонившись от трамвая, сворачивающего на кольцо – они уже ездили без всякой защиты, – Далмау прислонился к дереву напротив тюрьмы, постепенно сполз по стволу и уселся на землю. Прижал бутылку к груди, словно какое сокровище, прикрыл глаза и притворился, будто дремлет, а сам наблюдал за воротами тюрьмы, беспрестанно думая об Эмме, перебирая все варианты развития событий, один другого драматичнее.