или ночью терся о какую-нибудь из них, постанывая и шумно дыша. Болван! Конечно болван, но ее болван, ее собственный.
И Далмау собирается умереть за эту женщину. С его решением принести себя в жертву Маравильяс ничего не могла поделать. Далмау обманул ее, когда читал по бумажке; узнай Маравильяс, что в той записке художник сулит свободу жене каменщика, она бы ни за что на свете не понесла ее в газету. Того факта, что военные расстреляют Далмау, она не могла изменить, но и того, что его смерть пойдет во благо этой сучке, его невесте, она тоже допустить не могла. Лучше она сама на этом поживится, а невесту пусть укокошат военные или бросят ее собакам, поделом ей.
С такими мыслями Маравильяс миновала кладбище Побленоу и тихой сапой, не говоря ни слова, прошла мимо места, где прятался Далмау. Чуть подальше trinxeraire в бешенстве швырнула наземь газеты, еду и новую порцию серной мази, чтобы лечить чесотку. Дельфин снова закивал, с энтузиазмом на этот раз.
– Я еще раз продам тебе художника, – предложила Маравильяс дону Рикардо, уже в Пекине: в хижине по-прежнему дымила печка, пахан, такой же толстый, по-прежнему сидел в кресле, накрыв ноги одеялом, несмотря на полное безветрие, и портрет, уже потемневший, висел за его спиной.
– Тебе бы работать здесь, со мной, шмыгалка, – отвечал дон Рикардо. – Мало кто способен толкнуть дважды один и тот же товар. Еще и взять дороже! – Барыга расхохотался.
Король преступного мира сознавал, какую ценность представляет Далмау. Военные или городские власти, наверное, ничего за него не заплатят, не для того они запускают руку в общественную казну, чтобы разбазаривать денежки на задержание беглых, но Церковь, но тот святоша, у которого Далмау стырил крест с мощами… какого святого, дай бог памяти? Впрочем, без разницы… Этот блаженный заплатит за художника целое состояние, равно как и прочие ханжи, которым только и нужно ошельмовать его публично, чтобы Церковь снова могла контролировать общество, пугая верующих грехом и вечным огнем; от такого ханжества дон Рикардо получал немалую прибыль, когда кто-то подобный желал забыть о старой жене, столь же толстой, сколь добродетельной, несимпатичной и фригидной, и поразвлечься с девочкой восьми или десяти лет, девственной, чистенькой и невинной.
– А что с той бабой, на которую твой художник хочет обменять себя? – спросил дон Рикардо, очевидно догадываясь о намерениях Маравильяс.
– Это твой художник, не мой.
Дон Рикардо пожал плечами.
Маравильяс тоже.
– Ее наш договор не касается, – добавила она потом.