– Я дам тебе десять процентов с того, что получу сам, – предложил он trinxeraire, решив тем самым судьбу Эммы.
Они сошлись на двадцати процентах, после чего двое шестерок в сопровождении Дельфина направились в тростники.
– Художник, – послышалось с дороги, с того места, откуда Дельфин показал, где прячется Далмау, – шеф тебя ждет.
Уже некоторое время назад пес-крысолов с лаем выскочил на расчищенное место.
Далмау не отзывался. Раздумывал, унять ли пса лаской или дать ему пинка.
– Не заставляй нас туда лезть, – пригрозил второй подручный. – Тебе же будет хуже.
Далмау узнал голоса: выговор, тон, акцент перенесли его в те бурные, тяжелые времена, от которых в памяти осталось лишь смутное впечатление. После первой оторопи он сразу догадался, что Маравильяс опять продала его, и проклял себя за то, что снова наступил на те же грабли. Взвесил свои шансы: бежать, с этим надоедливым псом, который будет лаять и кусать его за щиколотки? Любой из двоих шестерок догонит его в два прыжка, силы у них много, он это знал, испытал на своем теле. И куда бежать? Где искать укрытия? Его повсюду ищут.
– Чего хочет дон Рикардо? – спросил Далмау, показываясь из зарослей тростника.
Один из шестерок вскинул руки, пожал плечами: мол, откуда мне знать.
– Нам он не докладывал, – ответил другой.
– Но ты ведь знаешь, как он тебя ценит? – добавил первый с некоторым сарказмом в голосе, выталкивая Далмау на тропу. Там оба встали по сторонам и повели его в Пекин. – Ты – его любимый художник!
Под конвоем двух полицейских Эмма вошла в зал суда. На ней была та же одежда, в которой ее задержали полтора месяца назад, мятая, но хотя бы стираная, за что Эмма была благодарна. Причесанная, умытая, она предстала перед судом гордо выпрямившись, зная, как пристально рассматривают ее журналисты, публика, судьи и присяжные, даже ее адвокат из Республиканской партии, с которым она смогла переговорить накануне.
– Дайте знать Хосефе, – молила она. Тот адвокат был первым достойным доверия человеком, которого допустили к ней. Эмма знала о предложении Далмау, но не желала им воспользоваться. – Скажите ей: пусть найдет сына и убедит его отступиться. У меня и в мыслях нет соглашаться на такой обмен. Пусть он бежит… Пусть возьмет с собой мою дочь и бежит во Францию. Вы хорошо меня поняли? – настаивала она. – Я не допущу, чтобы меня обменяли на Далмау Сала. Скажите это его матери!
То был первый процесс, который проходил в обычном суде, как будто юристы Барселоны по-своему ответили на предложение Далмау и решили предварить любое решение, какое примут городские власти под диктовку Мадрида. Эмма высматривала Хосефу среди публики. Увидала ее: та уже оправилась от болезни, сидела напряженная, немного бледная, что есть, то есть; в убранных вверх волосах больше седины, но на первый взгляд держится стойко и готова выслушать любой приговор, если только его вынесут сегодня. В выражении ее лица Эмма пыталась найти ответ на послание, переданное через адвоката, но застывшие черты оставались невозмутимы.