Далмау попытался представить, как бы выглядели эти здания, если бы они вышли из рук мастеров модерна. Вглядывался, качал головой, отвергая образ за образом.
– Ладно, – отшутился он, – никаких проблем: Гауди свой павильон до сих пор бы не достроил.
Оба расхохотались. Отпустили машину и решили вернуться в отель по Параллели, где некогда провели столько вечеров. Доменек и Гауди умерли несколько лет назад, и модерн иссяк, уступив место зданиям официозным, прославляющим режим. Они дошли до конца Параллели, до порта и портовых построек. Улица по-прежнему оставалась злачной. Они могли вообразить, какой она бывает в вечерние часы: театры, балаганы, бордели… Сейчас, кроме баров и ресторанов, все было закрыто, спрятано от яркого солнца средиземноморской весны. Но если заведения замирали, таились от дневного света, то безработные, слоняясь по тротуарам, не стеснялись показывать свою нищету. В городе ощущалось напряжение. Эмма и Далмау заметили, что у многих анархосиндикалистов были при себе пистолеты. На улицах Барселоны то и дело звучали выстрелы. Люди спорили ожесточенно, бешенство искажало лица. Там и сям собирались небольшие митинги: экзальтированные вожди громогласно призывали к забастовке и рабочей борьбе.
– Твое место там, – сказал Далмау супруге.
– Расстроился из-за павильонов в стиле модерн и хочешь отомстить? – отозвалась Эмма.
Далмау обнял ее на ходу.
– Да, расстроился, – признался он. – Говорю тебе: это – часть моей молодости.
– Как для меня – борьба, а теперь… сам видишь: мы с тобой мирно идем под ручку, солидная дама и художник, прославленный во всем мире, – усмехнулась Эмма.
В отеле вестей от Сабатера не было. Они перекусили в ресторане с сиренами и вызвали машину, чтобы объехать все места, где Далмау работал как керамист.
– Боюсь, ты будешь разочарован, – предупредила его Эмма.
Новесентисты и каталонские националисты не были, в отличие от Эммы, столь снисходительны к предшествующему течению. Здания в стиле модерн утратили блеск, какой придавали им изразцы и прочий декор и теперь сливались, посеревшие и потемневшие, с прочей городской застройкой. Никто не хотел тратиться на искусство, которое уже не считалось истинно каталонским. В постройках Гауди видели торты со взбитыми сливками, шоколадом, карамелью и прочими сладостями, появлялось множество карикатур вроде той, где дом Бальо таял и растекался лужей по тротуару, или ребенок просил пасхальный пирог величиной с Каменоломню; злополучный дом также сравнивали с ангаром для самолетов или зоосадом.
Дворец музыки, где Далмау полнее всего постиг, что такое полет фантазии, творческая сила и свобода выражения, теперь называли Дворцом каталонского хлама. Высоколобые интеллектуалы его считали ужасным, безвкусным и низкопробным; твердили, что среди такого обилия украшений невозможно сосредоточиться на музыке. Другие мнили его безнадежно вульгарным, признавали анархическим: нет, не такое искусство должно представлять современную Каталонию.