– Ностальгия? – спросила она.
Далмау задумался над ответом: нет, это не ностальгия. Он хотел посмотреть на здания, заменившие модерн, о которых он столько читал; здания, выстроенные в новой стилистике, стилистике новесентизма, уже проявлявшейся в тот момент, когда заканчивались работы над Дворцом музыки; лучшим местом для построек в новом стиле оказался склон горы Монжуик, где и начали один за другим вырастать особняки, а кульминацией стали павильоны Всемирной выставки, устроенной спустя три года.
– Мы едем смотреть убийц модерна.
– Милый, – Эмма сильней сжала его руку, – ты ведь сам убил пару-тройку стилей в живописи, правда? Нужна эволюция.
– Действительно, – согласился Далмау, – эволюция нужна, однако не думаю, что возврат к монументальности, к архитектуре, направленной на публику, даже демонстрирующей власть, а значит, подчиняющейся диктату политики, можно сравнивать с кубизмом или сюрреализмом, высшим выражением независимости искусства и творческой свободы художника. Новесентизм и сходные течения, распространившиеся по всей Европе, создают искусство для публики, градостроительное искусство, и подчинены определенной идеологии, которую снова пытаются навязать народу.
– И раньше, – перебила его Эмма, – градостроительством ведала кучка богачей.
– Но было больше разнообразия. И свободы.
– Уж ты-то свободен, так свободен, грех жаловаться! – рассмеялась Эмма. – Может, не все так плохо, – добавила она.
– Удар кинжалом по моей молодости. Я был воспитан модерном, зачарован его разноцветьем и движущимися камнями.
Для Далмау это и в самом деле было ударом по Барселоне, которую он любил. Ансамбль грандиозных, правильных зданий, купола, колонны, башенки по углам. Монументальные, величественные, даже красивые, но холодной, чужеродной красотой.
– Трагическая неделя ускорила процесс, – заметил Далмау, когда они уже вышли из «испано-сюизы» и разглядывали здания на площади. – Здесь, у самого въезда, Пуч-и-Кадафалк, примкнувший к новому архитектурному течению, поставил четыре высокие колонны, представляющие четыре полосы каталонского флага. – (Эмма взглянула туда, куда указывал муж.) – Генерал Примо де Ривера велел низвергнуть их. Политическая борьба вокруг городской застройки. Как я тебе и говорил.
– Милый, – сказала Эмма, когда они уже бродили по площади, – представляешь, что было бы, если бы эти просторные павильоны, необходимые для экспозиций, а значит, и для благосостояния города, спроектировали твои возлюбленные мастера модерна? – (Далмау застыл с открытым ртом.) – Вот эти, например, павильоны. – Она показала на строения, воздвигнутые по обеим сторонам бульвара, ведущего к Национальному дворцу, которым увенчивался холм. – Этот, левый, попал бы в руки Гауди, а тот, что перед нами, отдадим Доменеку. Что-то пестрое, извилистое, перегруженное декором, изразцами, изогнутыми железками и… и… и донышками бутылок из-под шампанского! Какая там выставка в таких павильонах!