Мужа не было дома, он работал в Женеве. Петракова вернулась в Москву караулить сына, чтобы не сбился с пути. Не стал на плохую дорогу. У сына был переходный возраст. Четырнадцать лет.
В данную минуту времени сына тоже не было дома, и он не оставил записки - где находится. Возможно, именно в эту минуту он ступил на плохую дорогу и пошел по ней Петракова усадила Олега на диван, запустила кассету и вышла из комнаты.
Договорились: он посмотрит несколько фильмов - не до конца, минут по десять, - и потом выберет то, что интересно. За десять, даже за две минуты бывает ясно - с чем имеешь дело. Искусство или так.., вторичное сырье.
На экране замелькали кадры. Потащился сюжет. Сюжет состоял в том, что не очень молодая, страшненькая затюканная жизнью женщина содержит публичный дом Ее сын, умственно неполноценный дебил, слоняется по дому и заглядывает в замочные скважины. Вот, собственно, и все. Обыкновенная порнуха. Художественной ценности не представляет.
Порнуху, конечно, можно посмотреть, но не в доме начальницы, заведующей отделением. И не в своем доме. где мать и больная жена.
Хорошо было бы сменить кассету, но у Петраковой другое видео, мультисистемное, другое расположение кнопок. Сломает еще...
Олег смотрел и не мог оторваться, и его будто тянуло в дурной омут. Фильм шел на английском языке.
Вошла Петракова. Спросила:
- Хочешь, переведу? - И села к нему на колени Он услышал сладковатый жасминовый запах ее духов. - Какие у тебя глаза...
Олег не стал уточнять какие. Не до того.
- Я переведу синхронно, - сказала Петракова и стала делать то же самое, что делалось на экране. Следовало вскочить, стряхнуть с себя бесцеремонную Петракову Если бы он тогда вскочил - именно в ту минуту, когда она села, - ничего бы не было. Но он не сделал это сразу. Потом она заговорила про глаза. Время было упущено. Он услышал на своем теле ее руки. Это были руки...
Они умели все. И держать скальпель. И ласкать... Петракова была хирург от Бога. И женщина от Бога... О... Как она умела ласкать.
Олег сидел в блаженном дурмане. Петракова затягивала его. Подтаскивала к обрыву. Сейчас полетит с мучительным предсмертным криком, - Не надо...
- Почему? - Петракова сняла очки, и он увидел ее глаза - зеленые, безбожные...
Вот тут еще был шанс - приказать себе и ей: не надо!
Но он схватил ее, смял - всеми своими молодыми мускулами, ущемленным самолюбием, зрелой страстью, жестоким, долгим воздержанием, всем своим горем и безысходностью, отчаяньем раненого оленя.
"Это не ты мне переводишь. Синхронно. Это я сам тебе все скажу. По-своему. На своем языке. Растопчу и возвышу".