После еды и повторных заверений Мирцеля, что юноша больше не задержится с грамотой, Эразм слегка оживился, и они вернулись к беседе. Рассказав о многих своих друзьях в разных странах и высказав свое мнение о каждом в отдельности, упомянув в особенности тех, которые обладали физическими увечьями, Эразм принялся обсуждать свои желудочные боли, затронув тему телесных недомоганий и медицины, науки отчасти полезной, но по-преимуществу недостоверной. Он процитировал знаменитого врача-философа еврея Маймонида, и разговор причудливым образом вновь перешел на евреев, на их невероятные достижения и странные обычаи. Так сидели они и разговаривали до полудня.
С запада неожиданно подул ветер, жара спала, повеяло прохладой. Собеседники расправили плечи и стали дышать полной грудью, почти постанывая от удовольствия. Тут же подошел герр Мирцель и, обратившись к Эразму, сказал:
— Погода изменилась. Веет освежающий ветер. Теперь и в наших ожиданиях наступит перемена: скоро вернется мой внук Курт с грамотой в руках. Его принесет ветром, не будь я Мирцель.
III
Путники, о которых шла речь в первой главе нашего повествования, шли в гору уже три четверти часа, когда вдруг повеял прохладный ветер с запада. Порыв ветра словно пробудил лес: раздалось птичье пение, послышалось шуршание хвои, шорох, производимый мелкими зверями в траве. Путники разом остановились, наслаждаясь ласковым дуновением, переглядываясь довольно и дружелюбно, как давнишние приятели.
— Слава Господу! — загремел Швайсхойт. — Теперь этот проклятый зной перестанет нас донимать. Если прибавим ходу, через четверть часа будем на постоялом дворе.
Спустя некоторое время они вышли на обширную прогалину, представлявшую собой нечто вроде лесного перекрестка дорог. Поодаль, с восточной стороны, на пригорке располагалась небольшая деревушка. Дома были одноэтажные, с красными черепичными крышами и печными трубами; лишь немногие имели чердаки и башенки. Над домами возвышалась готическая церковь.
Внизу у дороги, в глубине прогалины, находился постоялый двор. Над дверью висела картина, написанная очень живыми красками: черный лесной кабан, задрав рыло, безуспешно пытается дотянуться до ветки дуба, увешанной желудями. Выражение его колючих маленьких глазок и жадно раскрытая пасть с торчащим клыком были переданы настолько достоверно, что вызывали сострадание у всякого зрителя, — и это не удивительно, ибо автором картины был бродячий художник, ученик Дюрера.
Ворота, двери и окна были раскрыты настежь. Во дворе перед гостиницей, в тени деревьев, сидели за непокрытыми столами шумные постояльцы, попивая из кружек и стаканов вино и брагу. В глиняных тарелках лежала закуска.