— Давай, может, покончим с этим? Бери, и уходим, — я хотел убраться отсюда как можно быстрее. Как можно быстрее вдохнуть свежего воздуха, не пропитанного тлеющей плотью, как можно быстрее убрать из головы воспоминания впалых глазниц, мертвенно-синей кожи, на которой струились капли дождя.
Дейв с яростью вырвал из мёртвых рук амулет, сунув в передний карман куртки, победоносно подставив лицо навстречу ночной непогоде, наслаждаясь моментом своего успеха. Мне было не по себе, появилось новое чувство, которое я не испытывал раньше ни на одной ночной вылазке, именно сейчас мне было не по себе.
— Ты сделал это, — прошептал я, видя ликующую улыбку на лице брата, — давай убираться, доберёмся до дома и выпьем, наконец, за твой успех.
— За наш успех, — Дейв обернулся, сияя оскалом, но в следующую секунду он стёрся без следа.
Покойник распахнул заплывшие мёртвой пеленой глаза, уставившись на нас белёсыми каменными зрачками, потерявшими остатки жизни несколько недель назад. Мы оба знали, что это не редкость и что после смерти и принудительного закрытия век, после окоченения тела и начавшегося процесса разложения глаза могут распахнуться. Но сейчас это выглядело максимально жутко. Дрожь пролетела холодной мгновенной волной по спине, растворяясь в коленках и ватных ногах. Сердце припустило ритм и забилось с новой силой у горла.
Мы переглянулись, но не проронили ни звука, только барабанный стук дождя о крышку гроба нарушал утопическую тишину проклятой ночи. Быстро вернули всё на место и закидали землёй, ибо мы не мародёры — ну, по крайней мере, не в том смысле, в котором все привыкли думать. Мы не брали ничего, кроме того, что искали. Какие бы перстни ни были надеты на мёртвые руки, никто из нас не допускал даже мысли о наживе, не говоря уже о том, чтобы оставить могилу разрытой. Нет. Мы возвращали всё на место. Всегда. И сейчас мы всё вернули, кроме амулета.
Закидывая землю обратно, я никак не мог избавиться от чувства, которое, как мелкий противный червяк пожирает яблоко, пожирало меня. Это ощущение нарастающей паники, беспричинной тревоги, перерастающее в животный страх, который рождается у диафрагмы, расползаясь по телу. Многие зовут его «предчувствие».
Закончив с могилой, нам предстояло выбраться с городского кладбища максимально незамеченными. Хоть городишко был маленьким и почти безлюдным даже днём, именно в таких тихих и неприметных местах — самые внимательные и наблюдательные жители, которые коротают свой век, сидя у окна, и никто не может ускользнуть от их пристального взгляда. Осторожно перемахнув через чёрный невысокий забор, мы очутились на узкой улочке, практически времён Средневековья. Если бы я точно не знал, какой сейчас год, то, ещё приехав сюда два дня назад, точно бы сказал, что на дворе где-то семнадцатый век. Заострённые крыши каменных домов словно держали густые чёрные тучи на своих чёрных шпилях, крутя флюгера то в одну сторону, то в другую. В окнах хотелось увидеть свечи, а никак не лампы, даже дороги тут были вымощены камнями, прекрасно сохранившимися с далёких лет. Узкие извилистые улицы, с маленьким магазинчиками, придавали уют, затягивая в свою неповторимую атмосферу своего особого мира. Мне тут понравилось, несмотря на отсутствие времени, чтобы насладиться архитектурой Средневековья в наши дни, а такой шанс выпадает не каждый день. Есть такие городишки, попадая в которые, ты оставляешь часть своей души, и туда хочется возвращаться снова и снова, даже если с первого взгляда там нет ничего примечательного. По таким дорогам надо не спеша прогуливаться с зонтом-тростью и сигарой, медленно, под утренний туман, в киоск за газетой, а не бежать с кладбища промокшими и измотанными. Улица тускло освещалась тремя фонарями причудливой конической формы, на значительном расстоянии друг от друга, и благодаря этому наш путь практически скрылся во мраке. Завернув за угол, быстро пройдя ещё три квартала, мы оказались в переулке, где и сняли апартаменты у старухи, чей возраст, по всей видимости, был равен самому городу.