Массовые соответствия или несоответствия состоят из множества частных случаев. В целом же случайные влияния взаимоуничтожаготся. Но если мы рассматриваем каждый элемент независимо от другого, воздействие этих переменных величин уже нельзя исключить. Даже при крапленых костях всегда труднее предугадать каждый отдельный бросок, чем
(б) Прим. М.Блока: Со смерти Джованни КЕоломбини до наших дней во главе римской церкви стояли 65 пап (включая двойные и тройные правления времен Великой схизмы); после кончины Игнатия их сменилось 38. В первом списке 55 порвторяющихся имен, которые есть и во втором списке, где их как раз 38 (как известно, папы по обычаю берут имена, освященные прошлым). Возможность того, чтобы иезуаты были распущены одним из этих пап-тезок, была, таким образом, 55/65 или 11/13; для иезуитов же она составляла 38/38, т.е. 1, иначе говоря, была равна уверенности. Комбинация вероятностей составляет 11/13Х1, или 11/13. Наконец 1\3652 или 1/133 225 х 11/13 дает 11\1 731 925 или чуть больше 1\157 447. Для полной точности надо было бы учесть продолжительность правления каждого папы. Но в этой математической забаве, единственная цель которой показать, какого порядка велична должна быть принята в расчет, я позволил себе упростиь вычисление.
//73// исход партии, и этот бросок будет иметь гораздо больше различных объяснений. Вот почему чем дальше критика углубляется в детали, тем меньше уверенности в ее выводах. В "Орестее", какой мы ее читаем сегодня, нет почти ни одного отдельно взятого слова, о котором мы могли бы сказать с уверенностью, что читаем его так, как оно было написано Эсхилом. И все же не будем сомневаться: в целом эта "Орестея" действительно принадлежит Эсхилу. По поводу целого у нас больше уверенности, чем относительно его компонентов.
В какой степени, однако, мы вправе произносить это ответственное слово "уверенность"? Уже Мабильон признавался, что критика грамот не может обеспечить "метафизической" уверенности. И он был прав. Мы только ради простоты иногда подменяем язык вероятности языком очевидности. Но теперь мы знаем лучше, чем во времена Мабильона, что к этой условности прибегаем не только мы одни. В абсолютном смысле слова отнюдь не "невозможно", что "Дар Константина" по длинный, а "Германия" Тацита, как вздумалось утверждать некоторым ученым, подложна. В этом же смысле нет ничего "невозможного" и в предположении, что обезьяна, ударяя наугад по клавишам пишущей машинки, может случайно буква за буквой воспроизвести "Дар" или "Германию". "Физически невозможное событие,-- сказал Курно,-- это всего лишь событие, вероятность которого бесконечно мала". Ограничивая свою долю уверенности взвешиванием вероятного и невероятного, историческая критика отличается от большинства других наук о действительности лишь несомненно более тонкой нюансировкой степеней. * * *