Бог ты мой...
И все это карабкалось на мою койку. Они взбирались все выше и выше вокруг меня. Они кишели, стягиваясь в шевелящуюся стену. Стягивались. Стягивались. И наконец – наконец – оставался только крошечный просвет (они всегда оставляли крупицу света, чтоб было видно их). И тогда вся эта шевелящаяся гора начинала оседать, оседать. Я умолял их. Я рассказывал им всякие байки. Я пел им. Я умолял их, и пел, и рассказывал всякие байки. И все одним духом. А потом они всей своей массой обрушивались на меня, и от их тяжести у меня останавливалось сердце, и я не мог дышать...
– И чего это они зажали этого несчастного ублюдка?
– Эй, да он парень ничего. Я и сам прошел через это. Давай, доходяга. Завязывай с этим.
– Ему в самый раз сейчас дернуть. Есть у кого водяра?
– Есть канистра с горючим, ему в самый раз.
– Давай лей ему в глотку... Эй ты, доходяга, разевай пасть, прими! Эй! Ты что, ничего лучшего не придумал, как подыхать в палатке?
По ночам, когда я шел осматривать трубу, они были со мной, тут как тут, и реальные и другие, и я никогда не мог отличить одних от других. У меня было тридцать генераторов для нефти, газа и воды; канавокопатель и драглайн; так что мне приходилось шевелиться. И я не знал, когда безопасно проходить сквозь то, что впереди, а когда нет. Иногда – чаще всего – ноги проходили сквозь их тела. Но иногда напоминающая по форме алмаз голова вдруг стукнет о мой восемнадцатидюймовый ботинок или огромная мохнатая масса заедет прямо в морду. И тогда я спотыкался, поворачивал назад и бежал, колотя в канистры с топливом, вскарабкивался на трубу, ударяясь о генераторы, – и бежал, бежал, бежал, пока не падал.
Добрых людей тогда было днем с огнем не сыскать, это как пить дать. Я заколачивал пятьдесят центов в час, работая по двенадцать часов в день, семь дней в неделю за вычетом доллара в день на харчи. Так что я остался там и после того, как немного оклемался; когда тоска по дому вытеснила все остальное. Сто пятьдесят баксов в месяц чистыми отправлял домой; так что я остался.
Через два года – чуть больше двух лет за несколько дней до Дня благодарения, мы плюнули на работу, и я дунул домой. Я заявился в самый День благодарения. Все наши были у Мардж на обеде, я едва на ногах держался, а в доме хоть шаром покати. Я кое-как привел себя в порядок и переоделся. Через час я выкупил свое место в отеле и вновь заделался мальчиком на побегушках.
Да, как говорят юристы, я должен все это увязать. Я подвел под это фундамент, а может, закладываю его под что-то другое.
В отеле я протрубил еще года полтора, и тут меня снова жареный петух в голову клюнул. Мне надо было передохнуть. Фрэнки в то лето стукнуло тринадцать, она была крупная для своего возраста, и я устроил ее разносчицей в кафе. Но я не мог спокойно смотреть, как она бродит во сне, как к ней тянутся всякие гады с мерзкими предложениями, как ее ругают и оскорбляют; через несколько недель я велел ей бросить эту работу. Так все и было к этому моменту. Нам надо было что-то срочно предпринять, но что именно, никто не знал.