– Мне так это точно не повредит, – гнет свое Роберта. – Я неделями не выхожу из дому. Может, я не такая умная, как кое-кто, но я тоже человек.
– Будет, дорогая, – откликаюсь я.
Из кухни появляется мама:
– Если хотите размяться, я посижу с ребятишками.
– Можно и не сходить разок на свидание, – раздумывает Фрэнки.
Ну...
– Ну, раз так, – говорю. – Я с удовольствием.
Долго за ужином мы не засиживались. Фрэнки и Роберте надо было навести марафет, а мы с Муном уже хорошо приложились, чтоб испытывать особый голод. Нет, не скажу, что мы наподдавались. В самый раз, чтоб настроение было. Роберта и Фрэнки были чуть навеселе, и я чувствовал себя не так плохо, как обычно. Когда мы покатили к границе, Роберта прижалась ко мне и положила мою руку себе на грудь.
– Ты на меня не злишься? Мне показалось, что надо бы поехать.
– Конечно, ты права.
– Мун уже столько раз у нас был, к тому же он твой босс, и я решила...
– Да все в порядке.
– У тебя деньги есть?
– Всего семь центов.
– У меня есть доллар, но давай не будем его тратить; только в крайнем случае. Нам столько всего нужно, Джимми.
– Послушай, – говорю, – чья это вообще-то идея? Как можно ехать на весь вечер без денег?
– У Муна куча денег. Пусть сам за все платит.
– Что ж остается делать.
Она стиснула мою руку и стала смотреть вперед, а я понимал, что в ее глазах я столь же неразумен и несдержан, как и она в моих. Я притянул ее голову к себе на колени и поцеловал ее. Губы ее тут же раскрылись, а руки стали теребить мои волосы. Она вся изогнулась, закинула ноги на сиденье, и ветер задрал платье до бедер, и они белели при лунном свете, как слоновая кость. На ней не было пояса (от них вид у женщин какой-то неуклюжий), только белые трусики с оборочкой, которые она покупает – или покупала – дюжинами, потому что знает, что мне не по себе, если трусики нечистые; и духами она не пользуется, потому что я запрещаю по той же причине. Я склонился над ней и размышлял, всматриваясь в нее, потому что мог себе это позволить, зная, что она глаза закроет, размышлял о том, как она всеми способами в этой одной – единственно доступной ее разумению – области пыталась приспособиться ко мне. Я думал о том, сколь неблагодарной должна эта задача казаться ей, и я пытался сделать над собой усилие и хотя бы сейчас смотреть только на результаты этого труда – смотреть, забыть и не желать ничего большего, понимая, прежде чем желание не овладело мною полностью, тщету этой попытки. Все было тщетно, потому что я провалился до самого дна и знал там все, знал все сладостные и обманчивые извивы этого падения. Все было тщетно из-за высокого, массивного не по летам сына фермера, который поступил в первый класс, когда ему стукнуло шестнадцать, и в двадцать один был принят в адвокатскую коллегию; из-за вечно рассеянного неопрятного толстяка, который выиграл сто двадцать девять дел из сто тридцати пяти; из-за этого человека, который забывал оплачивать счета за продукты, но брал взаймы, чтобы купить «Письма президентов» или «Американскую историю»; из-за сломленного и одинокого старика, который велел мне оставить его и идти учиться в школу.