– Ты так это говоришь, словно считаешь, что им его не найти.
– Не мешает подготовиться и к такому исходу, – пожал плечами Мильтон. – А без этой пушки наше дело не выгорит. Все это паскудное мелкое жулье чертовски здорово держится друг за дружку, пересказывая одни и те же истории. Скажут, не было никакого пистолета – и все тут.
– Но ты же видел, как рванулось пламя из дула.
– Я и не отрицаю. Да только нам надобно доказать, что то был пистолет.
– Ну а тот парнишка, Игнасио? Он тоже видел.
– Ничего он не видел. По крайней мере говорит, что ничего не видел.
Заявляет, что бежал к дому, когда услышал громкий треск. Похоже, говорит, на выхлоп автомобиля.
– А что же его мать? Она стояла на крыльце.
– Говорит, ничего не видела. Не желает, чтобы ее впутывали в эти бандитские войны. Ее можно понять.
– Я понимаю только то, что этого маленького убийцу следует упрятать за решетку.
– Знаю, каково у тебя на душе, мальчуган, – сказал Мильтон, кладя руку Сержу на плечо и ближе придвигая стул. – Послушай-ка, тот паренек не упомянул ничего из того, что стряслось позднее, ты понимаешь, о чем я говорю. По крайней мере пока не упомянул. Я углядел кое-какие отметины у него на шее, да только очень уж он смуглый. Так что их не особо-то и видно.
Серж посмотрел в черноту чашки и сделал огромный глоток горького обжигающего кофе.
– Как-то раз один малый кинулся на меня с ножом, – тихо сказал Мильтон.
– Не так уж и давно это случилось. Чуть было не выпустил вон всю эту роскошную груду кишок, – Мильтон похлопал себя по пухлому животу. – Пытался насадить меня на восьмидюймовое отточенное лезвие. Что-то заставило меня сдвинуться с места. Я и не видел, как оно произошло. Я собирался задержать его за щепотку травки в его кармане, только и всего.
Но что-то заставило меня сойти с места. Может, почуял неладное, не знаю.
Когда он промахнулся, я отпрыгнул и плюхнулся на задницу и вытащил свою пушку в тот самый момент, когда он был готов еще раз попытать удачу. Он выронил нож и усмехнулся, ну, знаешь, с таким видом, будто говорил: «На сей раз твоя взяла, легавый». Тогда я убрал пистолет, достал дубинку и сломал ему два ребра, а на голове у него пришлось потом делать тринадцать стежков. Не останови меня вовремя напарник, и я бы его прикончил. Ни до, ни после этого я больше так не поступал. То есть прежде я такого не допускал. Но в то время у меня хватало личных проблем, развод и все такое прочее, ну а тот ублюдок совсем меня достал, вот я и не сдержался, так-то.
И ни разу о том не пожалел, ты меня понимаешь? Меня мутило не от того, что я сделал с ним, а от того, что сотворил я с самим собой. Я лишь то хочу сказать, что ему удалось стащить меня на самое дно джунглей и тоже превратить в животное, это-то мне и не нравилось. Я размышлял над этим несколько дней и решил, что поступил как обычный человек, но только не как полицейский. Негоже полицейскому пугаться, впадать в истерику или сходить с ума только потому, что какой-нибудь выродок пытается с помощью кнопочного ножа выдолбить из него каноэ. Выходит, я поступил так же, как поступил бы на моем месте любой другой. Но это не значит, что мне не под силу справиться с этим чуть лучше, случись оно опять. Добавлю кое-что еще: за то, что он едва меня не пришил, ему дали сто двадцать дней, и это не слишком ему докучало. Но я готов побиться об заклад, что преподал ему тогда такой полезный урок, что теперь он дважды подумает, перед тем как нанизывать на нож полицейского. Дело, которое ты делаешь, мальчуган, – жестокое дело. А потому не изводись по мелочам. А коли узнаешь про себя такое, чего лучше б не знал, что ж, живи с этим дальше, и рано или поздно все образуется.