Евгений Богданов
Люкс-мадера-фикус
1
Как через одну точку можно провести сколько угодно линий, так и люди переваливают через какое-либо важное событие в своей жизни (а это может быть сильное потрясение, хуже того -- несчастье) всяк по-своему, следуя своему вектору, в соответствии с личными качествами, складом души, особенностями характера -- то есть так, как это продемонстрировал Квасов Николай Иванович, житель города Домодедово.
Таким событием -- но можно сказать и несчастьем, а уж потрясением точно -- стала для него раскрывшаяся тайная связь жены Юлии с сослуживцем Романом Викторовичем.
На сторонний взгляд, поведение Квасова не укладывалось ни в какие рамки, не поддавалось никакой мало-мальской житейской логике. В подобных случаях сторонние наблюдатели обыкновенно вертят пальцем у виска либо осудительно покачивают головой; иные, чаще всего это женщины, вздыхают сочувственно, сокрушенно, с потаенной грустью.
Сосед по лестничной клетке, некто с говорящей фамилией Чузыркин, пальцем не вертел, голову держал неподвижно, слегка набок -- из-за "хондроза"; свое отношение к поведению Николая Ивановича выразил публично и однозначно:
-- Сдвинутый.
А Николай Иванович упрямо гнул свою линию, не прислушиваясь к пересудам. Он вообще был туговат на ухо от постоянного громыхания листовым железом: работал кровельщиком-жестянщиком.
Чузыркин, давно растерявший свои ремесла, давно превратившийся в профессионального чернорабочего, слух и зрение имел превосходные и был в курсе соседских дел. В то отдаленное уже от наших дней лето многие умы в Домодедове занимала драма семейства Квасовых. Само собою, Чузыркина зазывали как очевидца. Для освежения памяти и пущей красочности изложения угощали. Чузыркин охотно шел на контакт; опрокинув стопку в щетинистый рот, нюхал указательный палец, задумывался. Убедившись, что тотчас другую не подадут, начинал рассказывать:
-- Ну что... Ну, Николай, значит, крышу кроет одному в Пестрищеве, ну, это полчаса на электричке да еще пешком скоко-то. Уезжает спозаранок, фактически на восходе солнца. Юлька сидит на билютне по случаю сохранения. Ну и что же? Николай за порог -- и Юлька за порог. Только он в Пестрищево, а она -- в Москву, в противоположное направление. Теперь... у Николая кончаются гвозди с широкой шляпкой. Приезжает средь бела дня -- Юльки нет. Он ко мне: "Юльку не видел?" Мое дело сторона, отпираюсь: мол, не видал. Перекурили это дело, он -- на выход, к себе опять. А будем так говорить: курили долго, почитай пачку высмолили. Ага, он к себе, а под дверью какая-то фря в парике маячит. И с ходу на Николая: "Ты будешь Квасов?" -- "Я..." -"Где твоя сучка?!" Ну, он, как водится, обалдел, отвечает: "Мы собак вообще не держим..." -- "Я не про собак, я про твою жену спрашиваю!" -- "Извините, я вас не понимаю". Она ему -- письма, будем так говорить, штук десять, и все на бумаге в клеточку. Тычет в глаза: "На, читай! Узнаешь образец почерка?!" Николай отвечает вроде того, что в почерках не разбирается, да и темно на лестнице, и что можно обойтись без грубостей. Я на эти повышенные тона вышел, подбираю с полу один листок, а образец-то почерка Юлькин, ее рука, скоко раз жировки мне заполняла! И той самой рукой чего токо не понаписано: Ромочка, милый, дорогой, желанный, да как нам было хорошо в Пахре в тот чудесный вечер... и прочая лабуда.
