- Канавы прикажете, Михаил Михайлович, гнать аль мосты наводить? спросил его крестьянин, сняв шапку.
Михаил Михайлович молчал.
Он был поражен.
"Что ж это, - думал он: - ведь я, кажется, приказываю... командую..."
Однако, собравшись с духом, он все-таки отдал какое-то приказание. Но, поднявшись с сена, на котором спал, наскоро напялил рваное пальтишко, в котором ходил по приобретенной трясине, грязные сырые сапоги, вытащил из-под подушки и надел на голову смятую шляпу и почему-то немедленно уехал в Петербург.
Недели две он бегал по петербургским приятелям, не замечая своего странного костюма и грязи, толстым слоем лежавшей на лице и рубахе, и предаваясь все это время непрестанным разглагольствованиям, причем обсуждалась на тысячу ладов справедливость делаемого Михаилом Михайловичем дела. Уже в это время его начинали одолевать припадки острой и мрачной тоски. Думает-думает, остановится на улице с вытаращенным неподвижным взором, постоит и, как сонный, войдет в портерную, спросит кружку, выпьет, спросит другую-третью и не замечает, что его одолевает хмель...
Так он долго промаялся в Питере; но когда воротился в трясину, то был уже не тем, чем в первый приезд. Он уже не разглагольствовал, убедившись, что его не слушают; он уж не панибратствовал, убедившись, что в братья мужику он не годится, хотя и продолжал вместе спать и вместе есть. Длинным рядом всевозможных рассуждений о своей задаче он пришел к тому, что только пример, результат видимый, осязательный, доступен будет пониманию теперешнего крестьянина и научит его лучше всяких многословных рассуждений. Стало быть, надо не разглагольствовать, а взять все дело на себя, на свою ответственность.
Теперь роются канавы, осушаются сырые места; но когда будет, назло всем преградам, получен первый урожай, словом - когда получатся плоды трудов и знаний, Михаил Михайлович на деле покажет, что значит справедливость.
Теперь же он просто будет "пока" распоряжаться.
Решив так, Михаил Михайлович почувствовал себя спокойнее, да и, в самом деле, отношения сделались между ним и мужиками естественнее. Он стал приказывать, а они стали исполнять. "Рой тут канаву!" - скажет Михаил Михайлович и уж не разглагольствует о будущем благополучии, а молчит и молча думает: "потом сами увидите, чтб это значит!" Став на эту точку, он уже начал отвыкать от сплошного взгляда на весь толкавшийся вокруг него народ; он уже не мог смотреть на всех них одинаково, как смотрел еще недавно, полагая, что пред ним в каждом полушубке ходят все двадцать шесть томов истории Соловьева, а стал различать в одном экземпляре двадцати шести томов - хитрость, в другом - глупость, в третьем - самодурство, в четвертом - ловкость, понятливость и ум.