– Молодежного театра? – прищурился он и усмехнулся. – А мне показалось, что тебя сейчас больше волнуют проблемы юридические. Следственные, так сказать…
Что-то больно екнуло в груди, и меня охватил страх – беспричинный, панический, будто я сделала что-то ужасно постыдное, и эта стыдобушка выплыла на общественный погляд и публичное мое посрамление.
– Ну, ты что молчишь? – Убеждаясь в справедливости своих подозрений, главный чугунел от обиды. – Ты что в прокуратуре делала?
– Я хотела выяснить судьбу одного человека, – сплетающимся языком пробормотала я.
– Какого человека? – Главный говорил тоном и словами, которыми, по моим представлениям, и должен говорить следователь, – при всех обстоятельствах у него звучало все убедительнее, чем невнятное блекотание Бурмистрова. – Кто этот человек?
– Кто человек? – переспросила я и подумала, что мне никогда не объяснить ему, кто такой Ларионов, какое он имеет отношение ко мне и почему я им занимаюсь. – Человек этот штурман, приезжий, приличный человек. И влип…
– А кто тебе поручал ходатайствовать за него? – наливался пенящимся гневом, как пивом, главный. – Ты понимаешь, что всех нас подводишь?
– Почему? – запоздало возмутилась я. – Я ходила туда вовсе не от имени газеты…
– Вот это ты брось! От своего имени ты бы там с дворником говорила, а не со следователем по делу! И нечего фигурировать званием корреспондента газеты! Если я еще раз хоть что-то подобное узнаю, ты у меня, Ирина Прекрасная, в два счета вылетишь в корректоры! И не забывай никогда, что у тебя свое имя есть дома на кухне, а в любом учреждении ты представитель органа печати!
– Хорошо, не буду забывать, – покорно кивнула я. – У меня к вам просьба…
– Слушаю…
– Вы не можете сами поинтересоваться судьбой этого дела у следователя Бурмистрова?
– В этом нет никакой необходимости. Бурмистров – опытный специалист и объективный человек…
– Понятно, – кивнула я. – Тогда разрешите мне взять интервью у Барабанова… Он посмотрел на меня с сочувствием:
– Ты, наверное, с ума сошла…
О, великое кошмарное празднество Труса! Я ехала на свидание к Ларионову и чувствовала, что весь мой организм отравлен ядом страха. Меня снедал стыд за это позорное самочувствие, но ничего не могла я с собой поделать – тошнило просто, как с похмелья. Всасывающая пустота под ложечкой, и сердечный ритм – как рваная перфорация.
Глупость, конечно, но главный меня напугал. Я знала, что, если он захочет, вышибить ему меня со службы ничего не стоит, не такой уж я незаменимый работник редакции. А работой своей – какая там она ни пустяковая – я очень дорожила. А теперь, когда Витечка ушел от нас преодолевать с Гейл Шиихи свой кризис, моя микроскопическая журналистика – единственный источник кормежки для нас всех.