Сережка хмыкнул, потряс льдинки в бокале, и пульки в его браслете глухо стукнулись. Так же серьезно он спросил:
– Санек, а что в этом смешного?
– В любой придури есть нечто смешное, – сказал я. – Ты свое сострадание народу отправляешь шифровками из Парижа – это придурь…
– Из Лиона, – поправил Серега. – Моя контора в Лионе. Улица Шарля де Голля, дом 200.
– Тем более, – заверил я его. – Вот давай выйдем с тобой на улицу и побредем, как калики перехожие, и весь встречно-поперечный народ российский будем спрашивать: ой вы, гой еси, добры молодцы, сограждане наши дорогие, компатриоты любимые! Не хотите ли вы с завтрева стать лицами швейцарской национальности? Али любезнее вам быть датчанами? Судьба вам будет сладкая – сытая, спокойная, тихая. Как думаешь, согласятся?
– Не знаю…
– А я знаю. Пошлют они нас с тобой – дальше не бывает. Потому что знают: богоносничать там – ни Боже мой! Воровать – ужасно невозможно. Пьянствовать – только попробуй! За Ампиловым по улице бегать – только на карнавале. Вот и ответь по совести: так жить можно?
Серега заметил:
– Вообще-то говоря, я и живу в этих обстоятельствах. И жизнь эта бывает часто мучительна…
В кабинете было очень тихо. Только дрова потрескивали в камине. Сполохи пламени перебегали по дубовым панелям стен, жарко мерцали отблески на ковре винно-красного цвета, вспыхивали на золоте старых картинных рам. Я люблю эти полотна. Старая русская школа – Боровиковский. Венецианов, Тропинин. Я держу их не из-за цены. Пусть они будут у меня.
Мы молчали долго, а потом Серега, механически покручивая на руке свой заговоренный браслет, тихо спросил:
– Слушай, Хитрый Пес, а где брат твой – Бойко? Вот он и наступил, этот тягостный и отвратительный момент – время разговоров, откровений, воспоминаний – все, что я так ненавижу и к чему приговорен неотвратимо, ибо имя мне – безвинно проклятый Мидас.
И сказал я как только мог просто и ровно:
– Не брат я больше сторожу моему… Не знаю. Пока не знаю…
– А узнаешь? – напористо спросил Серега.
– Конечно. Я это должен знать…
– Почему? Вы же больше не братья?… – И спрашивал он меня не как друг, а как мент.
– Потому что он хочет убить меня, – уверенно сказал я. Долгая пауза повисла в сумеречно освещенном кабинете. Такие паузы умеют строить только Станиславский и наш президент Борис Николаевич – эмоциональная дыра, когда конец прошлой фразы забыт, а новая еще не придумалась.
– Ты боишься? – спросил Сергей.
– Нет, – покачал я головой.
Как это можно объяснить? Я ведь действительно не испытываю страха. Какое-то совсем другое, противное чувство, ощущение опасности, животной тревоги…