Он не висел на материной шее с того самого дня, когда ему впервые пошили штаны и отправили пасти свиней. Оскорбление было сильнее боли и сильнее страха: Гринь шагнул вперед и встал перед темной тенью лицом к лицу.
— Не уйду. Сам уходи! Попа позову, пусть кадит… Выживу тебя, чертяра!
Тот, что стоял перед ним, растянул черные, как у собаки, губы.
При свете луны и при свете снега Гринь увидел, что глаза у него узкие и длинные, от переносицы до самых ушей, а руки скрещены на груди, и на одной руке четыре пальца, а на другой — много, шесть…
Гринь замолчал, обомлев. Уж не мерещится ли?
— Уходи, — сказал стоящий перед ним исчезник. — Тебе же лучше будет, когда уйдешь… Уходи из села. Чтобы духу твоего здесь не было.
Повернулся, шагнул в тень, исчез.
Распахнулась дверь шинка, и прямо в снег вывалился, бормоча, довольный пьяница.
— Батюшки-светы! Кто ж тебе ребра так посчитал-то?! Он долго стоял бы под дверью, не решаясь переступить порог отчего дома, — но мать услыхала, выскочила, взяла под руки, привела и усадила на лавку, с трудом стянула сапоги:
— Ох, Гриня, ох, сынку неразумный! Все бы кулаки чесать… Эх…
Есть будешь? Он через силу мотнул головой. Вероятно, от него разило перегаром, как в свое время от отца, когда тот, вернувшись с удачной ярмарки, становился на пороге и обводил комнату хмельными глазами навыкате.
— Ну так ложись, Гринечка… Спи, сынку, утром посмотрим, что будет, утром поговорим.
Она прятала глаза, хотя в комнате было сейчас куда темнее, чем на улице, под ночным небом.
Уложила Гриня на лавке. Заботливо укрыла кожухом, сама, повозившись залезла на печь, долго ворочалась, вздыхала, мостилась…
Закричали за окном дурные петухи. Один, другой, третий… Завопил в сарае пестрый горлач, тот самый, которого собирались пустить в суп еще год назад, провожая Гриня на заработки. Выжил горлач.
— Он же страшный, как смертный грех, — сказал Гринь разбитыми губами. — Как же вы… мама…
В доме стояла тишина. Такой тишины никогда не бывает, когда люди действительно спят. Теплился огонек перед образами — выходит, и образа ТОМУ не помеха и не указ!
— Мама… — проговорил Гринь неожиданно тонко и жалобно. И замолчал.
Тяжелый кожух давил на грудь, а дышать и без того было больно.
— Мама… я ведь хотел… хочу… жену в дом, помощницу вам… Оксану. Деньги есть теперь… жили бы… к батьке на могилу…
Горлач закричал снова — победно. Будто не старым ободранным петухом был, не сегодня-завтра предназначенным топору и колоде, — будто был ловчей птицей на плече государя.
Скоро рассвет.