- Ну, ты здорово преувеличиваешь, Дани! - покраснел Йохим. Начинающий хирург и притом, без особой надежды и даже старания когда-либо стать просто очередным.
- Ладно, ладно, знаю я твою скромность. От мании величия ты не умрешь, - многозначительно прокомментировал заявление друга Дани.
Йохиму пришлось рассказать немного о жизни Граца и клинике Вернера. Затем все узнали, как выставила своего мужа-игрока, а вообще-то репортера, Сильвия, и какими настроениями дышит Сорбонна. Девушки, заинтересованные короткими комментариями Дани об австрийской столице, решили при первой же возможности посетить Вену вместе. Браун с нескрываемым удовольствием наблюдал за молодежью.
- А знаете, Йохим, для меня Австрия - это прежде всего
- Венский вальс. Я солидарен в этом банальном утверждении, наверное, с половиной мира и виной тому - американцы. Мне было около двадцати, когда по всем странам прокатила эпидемия "Великого вальса". Помните, красавица Милица Кориус и эта головокружительная музыка. Я познакомился с актрисой в 50-м годом в Нью-Йорке, куда она эмигрировала из фашистской Германии. Она жила в огромном особняке со своим мужем - очень состоятельным, родовитым немецким аристократом и двумя детьми, и больше не снималась. "Великий вальс" был единственным американским фильмом, к которому любящий муж допустил Милицу, присутствуя лично на всех репетициях и съемках и вынудив студию Голден Меер снимать великолепную примадонну в натуральных бриллиантах. Павильон в киностудии был оцеплен полицейским кордоном - ее диадемы, колье и серьги стоили больше самого фильма... Да она и в 50-м, где-то теперешняя моя ровесница была прекрасна и весь вечер пела нам русские романсы. Милица - москвичка. Ее брат и сестра до сих пор живут в СССР. У русских фильм назывался "Большой вальс", т.к. эпитет "великий" мог быть применен только отношению к вождям советской власти" - Остин поднялся и включил магнитофон. Звуки штраусовского вальса, кружа и заманивая, окрасили вечер, навсегда слившись для присутствующих в единую вкусовую гамму с воздухом, морем, цветением и юностью, с этим домом, островом и человеком, так что стоило после появиться в памяти чему-то одному - и звучал весь оркестр.
- Тогда, девятнадцатилетним мальчишкой, я был околдован этой экранной сказкой, - задумчиво продолжал Остин. - Потом, взрослея, стал относится к ней с нежной снисходительностью, как к милой детской привязанности мишкам, игрушкам, книжкам. И только сейчас понял - символ великого и прекрасного должен быть простым и наивным. И неизбежно - банальным, то есть всеобщим.