Агриппину ни утешать, ни уговаривать.
Ответил кратко:
— Петра Ослядюковича оставляю, также и епископа.
— Добро. Петр опора крепкая. А Митрофан-владыка посадским в утешенье сгодится.
Все сразу поняла, умница. Нет надежды выстоять Владимиру, коли возьмет татарва Коломну и Москву; разве что чудо! тогда не подойдут, но уж коли нагрянут… уже ни стены не уберегут, ни валы не сдержат.
И вдруг забыл князь, что с неохотой сюда шел. Вот она, женка: недужная, рыхлая, а — куда деваться? — роднее некуда. Протянул руку, приласкать…
Но вскрикнули в этот миг и громко зарыдали в соседней горенке. Суровея лицом, княгиня поднялась, ловко выскользнув из-под ладони супружьей, и вышла к боярыням. Князь — остался. Не шибко верил в гадания бабьи, да и не подобает Господа гневить в лихую годину, потакая бесовским игрищам.
Однако прислушался. За дверью всхлипывали, что-то вполголоса говорила Агриппина, а боярыни отвечали негромко, но разобрать хоть слово князь, как ни силился, не мог.
Не миг, не два минуло, пока в полосе света, пролегшей от неплотно притворенной двери по полу, легла приземистая тень. Княгиня медленно подошла, села подле Юрия Всеволодовича. Приткнулась плечом; полные обычно губы сжаты плотно, почти в ниточку, на лбу — складка.
— Любава Михайлина чувств лишилась. Уж по третьему разу мужа увидела в домовине; носился гроб по воде кругами, — сказала негромко.
— Вздор! — усмехнулся князь. — Вздор и лжа. Уж кто-кто, Грунюшка, а Михайла Якимыч ныне жив-живехонек. В Козинец послан, разумеешь?
И тут же сказал то, что более важно было:
— Кстати сказать, Груня: казна наша в Козинце, на сохранении. Коли со мною что, скажи Всеволоду… иль Володе.
Но понял: не слышит жена, хоть и слушает. Смотрит в лицо, а видит словно бы нечто только ей и открытое.
— Груня, очнись! Бога гневите, бесовские мерзости вызываете.
— Да, так и епископ говорит, — равнодушно отозвалась княгиня и, с усилием вернув взгляд из пустоты, спокойно добавила:
— Когда из града уходите, Юра?
— Завтра с рассветом, Грунюшка. Уже наказы сделал…
Внезапная окаменелость жены дохнула таким холодом, что князь поежился. Поднялся, приблизился к божнице, положил крест. За спиной звякнуло. Скосил глаза: Агриппина Васильевна осторожно сцеживала в скляницу пахучий травяной взвар. Подняла к свече, вгляделась, поморщилась — и отпила глоток.
— Что ж, Юрка, вот и простимся на рассвете…
Совладав с минутной слабостью, совсем спокойно, вовсе уж ровным голосом выговорила — и всхлипнула тотчас, опадая в кресло. Зашлась в беззвучном плаче: «Юрка, Юрка мой, Юрочка…» — а владетель владимирский кинулся безотчетно к ногам ее, пал на колени, зарывшись лицом в складки саяна, обхватив дрожащими руками полные бедра.