— Мер-кэ! — каркнула пролетевшая над юртой ночная птица; по телу пробежал озноб — Ульджаю показалось, что это дух матери, или братьев, или кого другого из родни мечется в урусском небе, не находя успокоенья…
Потом он ненадолго забылся; впал в тяжелую дрему измученного человека, готовую в любой момент прерваться и не дающую облегчения телу. Почти тотчас открыл глаза, ощутив: что-то не так. И чуть погодя сообразил: в юрте тихо! Из-под набросанной в углу груды шкур не было слышно привычного, хрипловатого дыхания старика…
Сонная одурь уберегла от крика. Подумал спокойно, словно о постороннем: этого следовало ждать. Слишком плох в последние дни был отец, он почти не приходил в себя, и Ульджай почти смирился с неизбежным. Это оказалось совсем нелегко: понять, что отца не будет. Думать об этом было даже труднее, чем о наказании за неудачу. Ведь отец был всегда и, даже сгорбленный и немощный, оставался всемогущим, умнее и сильней всех людей на свете. Кому по силам победить черную болезнь? — никому. А отец одолел ее; он не спал пять ночей, хлопоча над горящим в бреду мальчишкой, — и даже единственной ямки не осталось на лице Ульджая, когда посрамленная немочь бежала наконец от мудрого Саин-бахши…
Нет, никак нельзя было представить бездыханного отца.
Быстро светлело. Ранний рассвет втекал в юрту сквозь расшнурованное тоно note 74, разжижая сумрак. Надлежало встать, подойти, откинуть шкуры и убедиться. Но — не мог. Казалось: вот, закрою глаза и подремлю — совсем недолго; а после проснусь, и все окажется дурным сном; отец не может оставить меня, особенно — сейчас, когда мое время истекает. Кто же проводит меня в последнюю дорогу, если не ты, отец?..
До крови закусил губу.
Привстал.
И замер.
Там, над грудою шкур, висело, покачиваясь, темное облако; колыхалось оно, но не растекалось, будто удерживаясь в дозволенных пределах; только нити-паутинки все тянулись и тянулись к жаровне, но и они опадали, остановленные незримой чертой. А рассветные струи пугливо обтекали дрожащую мглу…
— Не бойся, маленький меркит! — прошелестело в юрте. — Пришло время, и слуга проклял господина, а младшие подчинились старшим. Ты не умрешь.
— Кто здесь? — прошептал Ульджай.
— Нас много, — был ответ. — Мы хотим добра…
Этот шелест нельзя было постичь; он звучал и не звучал, он шуршал под черепной костью, без промедления отвечая на невысказанные вопросы. Он не принадлежал одному, это был шепот великого множества. Но выделяясь среди чужих, явственней всего слышался голос отца.
И Ульдхай поверил.
Откинув шерстяную накидку, привстал, опираясь на локоть.