--
Вечером мне доставили в гостиницу письмо, написанное крупным, четким почерком, признаком сильной и властной воли:
"Многоуважаемый Сергей Львович, Завтра в 12 ч. 30 м. дня я должен быть на панихиде в русской церкви на rue Daru, куда и прошу Вас приехать в 1 час 20 мин. Совсем забыл, что завтра пятидесятилетие Русско-Турецкой кампании.
Уважающий Вас А. Кутепов".
Исполняя это указание, я, несколько раньше назначенного времени, вошел 25-го апреля в хорошо мне известный понаслышке парижский храм.
--
Он был полон. Литургия только что кончилась. Молящиеся подходили под благословение служившего в этот день митрополита Евлогия. В очереди к амвону я неожиданно увидел рядом со мной знакомое лицо Шульгина.
Изменила ли ему память, когда он, вероятно, не раз давал чекистам показания о русских эмигрантах, связанных с Трестом, или Никулин в "Мертвой зыби" исказил его слова, но в этой советской истории великой провокации сказано: {110} "В Париже, на рю Дарю, в соборе Александра Невского, в воскресенье, во время литургии, кто-то тронул за локоть Шульгина. Он оглянулся и увидел знакомого ему по Варшаве Артамонова. Тот поманил его и, когда они вышли на паперть, Артамонов сказал:
- Все пропало. Трест пропал. Кутепов просил вас тотчас приехать.
В штабе РОВС на улице Колизе Кутепов сказал Шульгину:
- Дайте мне слово, что будете молчать.
Шульгин дал слово".
Верно в этом только то, что о "бегстве" Опперпута из Москвы Шульгин узнал на паперти собора, но не от Артамонова, а от меня, хоть и не так, как изобразил Никулин. Кутепов, появившийся в соборе к началу предстоявшего молебна, Шульгина в свою канцелярию не вызывал. После богослужения он предложил мне позавтракать с ним.
--
Я был польщен, но и смущен приглашением. Быть гостем легендарного вождя, создателя Галлиполи, было для меня великой честью. Она была доказательством его доверия в те дни, когда каждый человек, вовлеченный в М.О.Р., мог вызвать подозрение.
Пешком мы дошли из церкви до оживленного, переполненного ресторана, очень не похожего на то, к чему я привык в Варшаве. Там просторные залы и разделенные достаточным расстоянием столы способствовали неторопливым беседам. Здесь, в Париже, небольшой столик, за которым мы сидели у стены, соприкасался с соседями. Разговор о Тресте был бы в такой обстановке непростительной неосторожностью, но Кутепов о нем не заговорил. Неожиданно, он нарисовал картину будущей России - той, о которой, очевидно, мечтал не раз. В его воображении, она должна была стать идиллической страной патриотизма, чистых нравов и готовности отдать жизнь за отчизну. Не все в этой мечте показалось мне осуществимым, но Кутепову - как я понял - была дорога каждая, обдуманная им черта. Русскую деревню он хотел увидеть богатой, сытой, принаряженной, а ее молодежь - воспитанной в военной дисциплине. Не забыл он даже тех малиновых рубашек, в которых мечтал ее увидеть в дни парадов и смотров.