– Как-то не всегда удобно о деньгах заговаривать.
Почему бы и сверху немного не дать, если у меня они не последние?
– Дурак ты, Подберезский! – комбат придержал дверь и подтолкнул приятеля в спину. – Проходи один, не строем же сейчас идем.
– С вами рядом тяжело не в ногу идти.
– Проходи и зубы мне не заговаривай.
Когда они поднимались по лестнице, то их ботинки опускались на ступеньки синхронно, будто они и впрямь шли строем, чеканя шаг.
«Левой, левой!», – неотвязно зазвучала в голове Подберезского полузабытая команда.
Головка ключа исчезла между широких пальцев комбата, и он словно ввинчивал штопор в пробку, ввел ключ в замочную скважину.
Дверь с жалобным писком отворилась, и мужчины оказались в прихожей небольшой квартиры.
Подберезский с удивлением ловил себя на мысли, что его сейчас приводит в умиление все то, от чего он старался убежать последние годы.
Обыкновенный панельный дом, ободранные стены подъезда, маленькая квартира, разношерстная, купленная по случаю мебель. И беспорядок, от которого веяло жизнью. И ему даже немного противными стали стерильная чистота и лоск, царившие в его собственной обширной квартире.
Подберезский уселся на стул и как на диковинку уставился на самый обыкновенный, десятилетней давности вэфовский телефонный аппарат с дисковым набором. За последние годы его пальцы привыкли к еле ощутимым кнопкам, к невесомым трубкам, снабженным антенной. И только теперь он понял, что по-настоящему ничего-то не добился в жизни.
«Как были люди богаче меня, так и есть такие теперь. Их так много, что не сосчитать».
Он понял, что ничего не решают ни суперсовременные телефонные аппараты, ни шикарная мебель, ни престижная квартира. Мужчину делают мужчиной честность, умение держать слово, физическая сила и ум. И.., больше ничего.
Все остальное – это только красочная обертка, в которую можно завернуть и дерьмо.
Рублев поставил хлипкий стул, взгромоздился на него и принялся переставлять на шкафу обувные коробки. Затем, даже не протерев от пыли, бросил Андрею Подберезскому одну из них.
– Держи!
Тот поймал тяжелую, как кирпич, картонку и принялся развязывать замысловатый двойной узел на мохнатой пеньковой веревке.
– Тут у меня много всего, – объяснял комбат, – карточки, которые когда-то не получились… Жаль было выбрасывать. Половина темных, половина нерезких, можешь отобрать, что хочешь. А вот с пленками дело другое. Отбери, что хочешь, а я потом посмотрю. Может, какую и из них получишь.
Подберезский, наконец, потеряв терпение, бросил развязывать узел, стянул веревку, немного подмяв картонку, и стал рассматривать старые, с загнутыми краями карточки – нерезкие, передержанные, недодержанные, надорванные, когда их снимали с глянцевателя. И на его пухлых губах появилась довольная улыбка.