— Быстро ты скис, — сказал ему Глеб. — Я даже не ожидал.
— Я не скис, — неожиданно спокойно ответил Тянитолкай, — я просто загрустил. Шекспир, кажется, сказал, что в великом знании — великая печаль.
— А, — сказал Глеб, — вон что. А я, глядя на тебя, почему-то все время вспоминаю Лопе де Вега: кто мало видел, много плачет. Тянитолкай быстро повернул к нему завешенное накомарником лицо.
— Гляди, какой начитанный!
— Нет, — возразил Глеб. — Это я просто телевизора насмотрелся. «Собака на сене». Помнишь? Боярский, Терехова…
— Не помню, — огрызнулся Тянитолкай. — Я телевизор не смотрю, некогда мне ерундой заниматься.
— А что ж ты по вечерам-то делаешь?
— Не твое дело, композитор.
— Книжки, небось, читаешь, — предположил Глеб, старательно закрепляя образ туповатого спецназовца, из которого чуть было не вышел. — Накапливаешь знания, чтоб потом смотреть вокруг с чувством глубокой скорби. Может, поделишься своими знаниями, из-за которых уже третий день гавкаешь на всех, как собака?
— С тобой, что ли, делиться? Перетопчешься… Служи себе потихоньку, лижи начальству зад. Тем более что другого такого случая тебе в жизни не представится: вроде и зад лижешь, и удовольствие при этом получаешь. Зад-то очень даже ничего…
— Э, приятель, — разочарованно протянул Глеб, — да ты, я вижу, совсем скис. Несешь, сам не знаешь что… За такие слова на Большой земле людям морды бьют.
— А ты не стесняйся, — сказал Тянитолкай. — А лучше сразу пристрели. Вот увидишь, от начальства тебе за это благодарность выйдет. Горячая и влажная… Я, видите ли, не знаю, что несу! Я-то знаю, а вот ты…
Он замолчал, потому что к костру вернулась Евгения Игоревна. Присев у огня, она некоторое время пристально разглядывала Тянитолкая, словно пытаясь прочесть по его лицу, много ли он успел сказать Глебу. Все-таки между ними в последние дни что-то происходило, но вот что именно, Сиверов понять не мог, как ни пытался.
Ужин был скудным, потому что запасы продовольствия почти иссякли. На закате небо опять затянулось тучами, но дождя не было. Перед сном Глеб снова принял таблетки, после недолгого раздумья увеличив дозу до трех штук. Он знал, что такие вещи даром не проходят, но не видел другого выхода. «Потом отосплюсь», — решил он, с усилием проглатывая вязкую горечь.
В костре потрескивал, отчаянно дымя, свежий еловый лапник. Дым заставлял мошкару держаться на почтительной дистанции, и Глеб с удовольствием поднял накомарник и снял грязные, пропотевшие перчатки. Очень хотелось разуться, скинуть тяжелые башмаки, чтобы дать настоящий отдых усталым ногам, но этого Глеб себе позволить не мог. Стоять на часах босиком может только турист, а турпохода у них, увы, не вышло.