– Да, – ответила мадам Лопатина, старательно роя себе яму.
Лопатин, догадавшийся, что за, бумагу держит в руке капитан, криво усмехнулся.
– Деньги были в пакете? – спросил Гусев.
– Да, в черном таком пакете, полиэтиленовом, с ручками…
– Вот в этом? – спросил Гусев, доставая из ящика стола пакет – не тот, но очень похожий.
– Д-да.., нет, в другом. Рисунок был другой, – заявила мадам Лопатина.
– Этот? – спросил Гусев, показывая ей тот самый пакет.
– Этот, – присмотревшись, твердо ответила Вера Степановна. – Точно, этот.
– Как при этом был одет ваш муж? – спросил Гусев.
– Обыкновенно, – пожала плечами Лопатина. – Брюки, рубашка, тапочки…
– Кепка, перчатки, шарф на нем были? – скороговоркой спросил Гусев.
Ему все это уже надоело. Он видел, что врут оба, но Лопатин, по крайней мере, был последователен в своем вранье и потому имел шанс выкрутиться. Мадам же Лопатина уже успела довести капитана до белого каления.
– Какая кепка? – возмутилась Вера Степановна. – Дома, на кухне…
– Значит, так и запишем: кепки, перчаток и шарфа на гражданине Лопатине в момент передачи денег не было, – суконным голосом уточнил Гусев, барабаня двумя пальцами по клавишам пишущей машинки.
– Пишите, пишите, – проворчала мадам Лопатина. – Ерундой занимаетесь, а он – вот он, сидит себе, улыбается…
– Ознакомьтесь, – сухо сказал Гусев, протягивая ей акт экспертизы.
– Чего это? – в своей неподражаемой манере отреагировала мадам Лопатина.
– Это акт дактилоскопической экспертизы, – все так же сухо пояснил Гусев.
Вера Степановна взяла бумагу в руки и стала читать, еще не слыша отчетливого скрипа, с которым сходились за ее спиной тяжелые створки ворот ада.
Вернувшись с зарядки и приняв душ, Илларион Забродов приготовил себе завтрак и уселся с ним за кухонный стол, отдавая должное пище и неторопливо размышляя. Он всегда поступал так со сложными вопросами, которые не требовали немедленного решения: поразмыслив над ними некоторое время, он откладывал их в сторону на несколько дней, после чего, снова приступив к обдумыванию проблемы, обнаруживал, что шустрые ребята, живущие где-то в подвальных помещениях мозга, уже сделали все за него – вопрос оказывался в общих чертах решенным. Оставалось только придать решению окончательный вид, зачистить его мелкой наждачной бумагой и потянуть лаком, чтобы оно превратилось в законченное произведение искусства.
Беда была в том, что в области отношений между людьми полная законченность означала, как правило, невысокий земляной холмик за скромной оградкой и парочку украшенных траурными лентами венков. В остальном же, когда речь шла о людях, принять окончательное решение, не отягощенное разнообразными «но» и «если», было трудновато. Сегодня нужно было звонить Балашихину, и Илларион, задумчиво прожевывая пищу, пытался понять, что же все-таки ему сказать. Ответ требовался вполне определенный – да или нет, а у него было столько вопросов к отставному майору, что говорить об ответе, пожалуй, было рановато. Сколько бы ни кричал Балашихин о глупом идеализме Забродова, Илларион при всем при том оставался приземленным прагматиком, давно убедившимся, что оптимизм хорош только в строго отмеренных дозах – так же, впрочем, как и пессимизм. Он как раз и занимался этим взвешиванием, тщательно, как рекомендуют врачи, пережевывая пищу и запивая ее крепким кофе из большой фаянсовой кружки, которой пользовался, когда хотел растянуть завтрак подольше.