– Ну же, ну! Вот так! – он выворачивал куски влажной глины.
И голый каркас, бестелесный, холодный, постепенно стал приобретать очертания человеческих фигур, пока еще грубых, но уже живых, наполненных чувствами, силой и движением. Иногда он хватал деревянный молоток, стучал по каркасу, иногда руками, как хирург вправляет суставы, выгибал проволоку и быстрыми движениями сильных пальцев возвращал глину на свои места.
– Ну вот оно! Вот оно!
Скульптура начала оживать, из бесформенной, грубой превращалась в часть жизни. Глина принимала очертания человеческих тел, наполненных страшной энергией. Тела хранили в себе конвульсивные движения человека, пытающегося вырваться, освободиться от петли. А петлей являлась огромная змея – единственное, что пока не давалось Хоботову.
– Ну, ну, что такое?! – он уже трижды срывал, глину с толстой ржавой проволоки.
Но формы пока были неубедительными, змея выходила какой-то мертвой, бутафорской. Не было в ней движения, стремительности, не было силы. Лишь один изгиб получился убедительным – вокруг шеи бородатого мужчины. Там тело удава казалось живым, казалось, оно в самом деле сжимает голову железным обручем, даже треск костей чудился. Но одним неосторожным движением, пытаясь улучшить, скульптор все испортил и остановился. Он уже забыл о том, что кончилась музыка, и только сейчас, опомнившись, увидел, что за окном день, заметил, что за стеклянным потолком летят низкие серые облака, а электрическое освещение сделалось бесполезным.
Он подошел и локтем опустил ручку рубильника. Мастерская мгновенно стала серой. Скульптура на станке дышала, в ней осталось что-то колдовское от безумной ночи, что-то ужасное, патологическое, отталкивающее и влекущее одновременно. Скульптура напоминала расчлененное человеческое тело, и смотреть на это страшно, и оторваться невозможно.
Вздох вырвался из открытого рта скульптора. Затем он скрежетнул зубами и грязной рукой вытащил из шкафа бутылку виски. Отвернул пробку и та, упав, покатилась по полу, высоко подскакивая. Хоботов подбил ее ногой, сбрасывая в разверстую, как могила, яму с глиной, а затем принялся пить, давясь, захлебываясь, жадно глотая сорокаградусную жидкость. Он не обращал внимания на то, что спиртное течет по подбородку, по кожаному фартуку, прорезая русло в мокрой глине.
Наконец он вздохнул и привалился к стене. Дальше работать не имело смысла. Он знал, если что и сделает, это будет не то, что ночью, когда чувствовалось покалывание в пальцах. Глину потом придется отрывать, мять, по новой набрасывать, срывать, пока вновь не придет вдохновение.