Кто-то однажды сказал, что время относительно. Для Кати этот миг растянулся на столетия, и внутри этих неисчислимых столетий было навалом времени — его могло хватить буквально на все, и Катя постаралась использовать его с максимальной отдачей. Палец Банкира медленно, как в кино, начал давить на спусковой крючок, а Катя, скрупулезно рассчитав время, расстояние и собственные невеликие силы, размахнулась, с натугой метнув в него запачканные коровьим навозом вилы и едва не вывихнув руку в плечевом суставе, и в тот же миг нырнула в сторону, в бурьян, в крапиву, на податливую, как свежее дерьмо, и так же воняющую землю, и покатилась куда-то влево, ломая сухие трубчатые стебли, слыша, как замедленно и глухо пролаяла страшная банкирова “беретта” — ду-банг! — и пуля с треском влепилась в гнилые доски нужника. Банкир медленно, как в страшном сне, стал опрокидываться назад, беспомощно хватаясь окровавленными руками за торчащие из груди навозные вилы, и она, торжествуя победу, встала на четвереньки в крапиве и уже подтянула под себя правую ногу, чтобы встать, когда увидела и поняла, что не в меру разыгравшееся воображение подвело ее: Банкир был цел и невредим, а дуло “беретты” снова смотрело ей прямо в лоб.
— Вот блин, — сказала Катя.
И раздался выстрел.
Мотоцикл был и вправду слишком мощный и чересчур тяжелый.
Правда, последнее обстоятельство не очень мешало Колокольчикову, который и сам не отличался излишней хрупкостью, но вот на то, чтобы освоиться с непривычной мощью, понадобилось некоторое время. Несколько раз старшему лейтенанту только чудом удалось избежать аварии — каждый раз гуля на незащищенном затылке начинала болезненно пульсировать. Но в конце концов он нашел общий язык с этой сверкающей хромом и черным лаком зверюгой и немного расслабился, а через восемнадцать секунд или около того его остановил, метнувшись со своей полосатой палкой-махалкой прямо под огромное переднее колесо, какой-то недомерок в сером, со сверкающей бляхой гаишника на груди.
Колокольчиков затормозил так, что его развернуло поперек улицы, и горящий алчным рвением мусор едва успел отскочить в сторону. Невероятно обострившимся зрением старший лейтенант засек — именно засек, а не заметил, не увидел и не зафиксировал, — что гаишник сильно простужен и все время шмыгает носом, и ему немедленно припомнился незабвенный Штирлиц с его насморочным шуцманом, который остановил его в разбомбленных берлинских кварталах — правда, тот мент был немецкий и работал за страх, а не за липовые штрафы, как этот.
Часто шмыгая носом, гаишник подлетел к мотоциклу, на ходу заученным жестом поднося согнутую кривой лодочкой ладонь к козырьку фуражки — “старшина Иванов, трое детей”, — с праведным гневом в слезящихся глазенках и с пачкой штрафных квитанций в левой руке.