- Творог я заказывал, - парировал Кондаков. - А мое ночное поведение было совершенно естественным. Как личность творческая, вы не можете этого не понять. Возникло, так сказать, вполне объяснимое желание... Это вот Степанида вела себя странно.
- Я вела себя странно?! - взвизгнула Степанида, и тут же заплакала.
- В высшей мере, - отрезал Кондаков.
Он сказал это так категорично и весомо, что на мгновение в столовой воцарилось молчание.
- Ну, знаете... - выдавила, наконец, Кобзарь, - тут уж знаете... тут слов нет...
Она решительным шагом подошла к нашему столику.
- Пойдемте отсюда, моя милая, - сказала она рыдающей Степаниде. Эти люди недостойны ваших слез.
Все молчали: и Петров, и теща его, и сестра тещи, и Гурко, и Провский, и братья Грум, и мы с женой. Выразительнее всех молчал Кондаков, доевший творог и принявшийся за зразы. Цокая каблуками по мраморному полу, Кобзарь и Самохина вышли прочь.
- Довольно безумное начало дня, - заметил Кондаков.
- Старик! - задушевно сказал Гурко. - Ты, конечно, большой поэт и все такое, но в этом деле, извини меня, ты не прав.
Кондаков доел зразы, залпом выпил стакан остывшего какао. Обтер вчетверо сложенной салфеткой губы и, почему-то, лоб.
- Саша! - ответил он. - Ты человек беспартийный. А вот Степаниду я решительно не понимаю. Решительно.
- Что он этим хотел сказать? - спросил Провский, когда за Кондаковым затворились двери столовой. - Что он в виду-то имел? Если Самохина член партии, то она должна... я прошу прощения... по признаку партийной принадлежности?..
От окна неожиданно подал голос Петров.
- Не надо, Яков Семенович, - строго сказал он. - Так мы далеко зайдем.
4
Мы с женой пошли искать Степаниду.
- Она наверняка сидит на своей любимой скамейке, - предположила жена. - В дюнах, над морем.
С Балтики дул холодный ветер. Остро пахло водорослями.
На любимой скамейке Степаниды сидел Кондаков. Он читал газету "Правда".
- А-а! - приветливо сказал он. - Молодая поросль.
Слово "поросль" мне не понравилось. Какая я ему "молодая поросль"? Тоже мне, мать его, старик Державин.
- Да ну вас, Алексей Митрофанович, - огрызнулся я. - У меня не сегодня-завтра внуки пойдут. Молодость, знаете ли, понятие относительное.
- Молодость - это до тридцати пяти лет, - сообщил Кондаков.
- Почему именно до тридцати пяти?
Кондаков пожал плечами.
- Не знаю. Должен же быть какой-то критерий. Правление решило, что тридцать пять. Хотя я при голосовании воздержался.
Тут я понял, что Кондаков шпарит строго по прошлогоднему постановлению Правления СП, где решали, кого считать молодым писателем, а кого, напротив, таковым не считать.