- Да что мелет этот богохульник! - взъярился вдруг епископ Адальберон, у которого с ночи тяжко ныла голова. - Видано ли это, чтобы птица говорила человечьим языком?
Но Вильяльм жестом отпустил поваров, которые с нескрываемой радостью удалились. Адальберон уже открыл было рот, чтобы благословить расставленные по столу блюда, как вдруг увидел перед собой два показавшихся ему огромными блекло-серых глаза, которые, пока он в них глядел, начали наливаться яркой голубизной. "С нами крестная сила", - подумал было почему-то насмерть перепуганный епископ и только наскоро перекрестил яства.
Будто убоявшись животворящей силы креста, страшные глаза из ледянистых провалов сделались самыми обычными глазами, как совершенно обыденным показался и их обладатель, высокий светлобородый воин. Самым необычным, если это можно было так называть, в этом человеке были его худоба, да, может быть, какая-то порывистая угловатость движений. Воин неловко опустился на колени перед Вильяльмом, умоляя как о великой милости быть принятым в герцогскую дружину. Странным было, правда, и то, как легко согласился обычно недоверчивый герцог и как тепло принял он незнакомца, предложив ему не только место в дружине, но и за своим столом, где, не дожидаясь благословения Адальберона, все давно угощались мясом.
Отвечая на герцогские расспросы, незнакомец назвался Вестредом из Сканей и пустился в долгий, сдабриваемый шутками, рассказ об их с побратимом путешествии из Упсалы в Скеллу, где он намеревался осесть и обзавестись семьей и скотиной. Закончил он свое повествование рассказом о том, как бежал из Скеллы, спасаясь от ярости родичей местного бонда, которого убил, мстя за какую-то мелкую обиду, и новой просьбой к герцогу не оставить его своей удачей.
Старый кравчий, помнивший еще, что отца Вильяльма звали Хрольвом, подивился, помнит ли его питомец древний обычай отцов и дедов. Каково же было его удивление, когда христианский герцог Нормандии Вильяльм по прозванию Длинный Меч как ни в чем не бывало, сняв с руки золотой браслет, протянул его Вестреду, а потом прямо среди пиршественной залы, а вовсе не в доме божьем или осененной крестом и хоругвями зале принял его присягу на верность.
Но еще более кравчего был удивлен, даже ошарашен и разгневан этим зрелищем руанский епископ, кого в который раз уже мучила мысль о том, что поистине христианский властитель должен думать и помнить прежде о Господе, его слугах и приумножении богатства и славы дома его, а уж только потом о войске и личной славе. Однако страх, обуявший его под взглядом незнакомца, не исчез, а лишь забрался куда-то глубоко-глубоко, туда, где оканчивали свой путь каплуны и жареные поросята с кухни его аббатства в Руане. И вот этот страх мешал теперь Адальберону возвысить свой голос во славу Церкви Господней.