В апреле 1941 года, возвращаясь из очередного отпуска, в Москве я встретил своего бывшего командира батальона полковника Г. М. Михайлова. Как и многие другие халхингольцы - Герои Советского Союза - он был слушателем Академии бронетанковых и механизированных войск.
Михайлов рассказал, что в прошлом году принимал участие в проводах Г. К. Жукова. Тот уезжал командовать Киевским особым Военным округом. На платформе Киевского вокзала собрались родственники и соратники по Халхин-Голу, представители наркомата обороны.
Г. К. Жуков благодарил всех, кто пришел проводить его к новому месту службы. В разговоре был сдержан. Иногда шутил и говорил: "Мы еще встретимся".
- Нам, провожавшим, - говорил Михайлов, - показалось, что Жуков чем-то расстроен, а некоторые говорили, что он даже прослезился.
- Не может быть, - возразил я.
- Нам тоже не верилось, но... ошибиться мы не могли. Шли годы. В одной из бесед жена М. М. Пилихина Клавдия Ильинична, включившись в наш разговор, сказала:
- Никто не видел слез Жукова, а я видела.
- Чем это было вызвано? - спросил я ее.
- Не скажу.
- Почему? Может, это очень важно. Ведь не мог же такой сильный духом человек ни с того ни с сего прослезиться.
- Не скажу.
Она упорно стояла на своем, не реагируя на наши аргументы. Разговор происходил в присутствии ее мужа Михаила Михайловича. Он предположил, что Георгий Константинович прослезился при воспоминании о Монголии. Но я не мог этому поверить, так как Г. К. Жуков гордился своей миссией в этой стране. Говорил скромно, что "войну провел, кажется, неплохо".
Однажды на даче маршала, улучив подходящий момент, я спросил его о причинах волнения при отъезде в Киев в апреле 1940 года. Что значили слезы, если они действительно были, - радость или огорчение?
Маршал ответил не сразу. Помолчали. Потом поведал (привожу ответ почти дословно).
- Я был польщен высокой оценкой выполнения поставленной задачи в Монголии со стороны высшего руководства партии и государства. Ведь меня назначили на более ответственный пост - командовать одним из важнейших приграничных военных округов. В беседах со Сталиным, Калининым и некоторыми другими членами Политбюро я окончательно укрепился в мысли, что война близка, она у порога нашего дома, она неотвратима. Да и новый для меня пост командующего таким ответственным приграничным округом являлся тому свидетельством. Но какая она будет, эта война? Готовы ли мы к ней? Успеем ли мы все сделать? И вот, наполненный ощущением надвигающейся трагедии, я смотрел на беззаботно провожавших меня родных и товарищей, на Москву, на благоухающий мир природы и радостные лица москвичей и думал, что же будет с нами? Придется ли еще раз разделить радость жизни вот такой, как представлялась она тогда? Многие же этого не понимали. Мне как-то стало не по себе, и я не мог сдержаться. Я полагал, что для меня война уже началась. Но, зайдя в вагон, тут же отбросил сентиментальные чувства. С той поры моя личная жизнь была подчинена предстоящей войне, хотя на земле нашей еще был мир.