Столь же неотвязным было и другое чувство: небо — это бездонная яма, в которую вселенная может рухнуть навсегда. Я слышал от людей, что, если глядеть на звезды слишком долго, человека может охватить страх быть утянутым прочь. Мой собственный страх — а мне действительно было страшно — был навеян не далекими светилами, но зияющей бездной; и временами на меня накатывал такой ужас, что я хватался онемевшими от холода пальцами за камень. Мне казалось, что я вот-вот упаду с Урса. Подобные чувства в той или иной степени присущи, несомненно, каждому человеку, поскольку считается, что нигде нет достаточно мягкого климата, чтобы люди могли спокойно спать в домах без крыши.
Я уже описал свое пробуждение и владевшую мной уверенность, что Гефор пристально смотрит мне в лицо (возникшую, видимо, оттого, что я много думал о Гефоре после разговора с Доркас), и как, открыв глаза, я обнаружил, что от его облика остались лишь две яркие звезды. Так же было со мною, когда я на первых порах пытался различить созвездия, о которых не раз читал, имея лишь смутное представление о той части неба, где каждое из них следовало искать. Поначалу звезды казались мне скоплением огней, беспорядочным, но прекрасным, как искры, взлетающие ввысь от костра. Вскоре я, разумеется, разглядел, что некоторые из них сияют ярче прочих, и цветом они отнюдь не сходны. И вот, когда я уже довольно долго смотрел на них, произошло нечто неожиданное: очертания одного из звездных скоплений проступили так же явственно, как если бы некую птицу осыпали бриллиантовой пылью. Через миг видение исчезло, но вскоре вернулось, явив новые контуры, иные из которых соответствовали известным мне созвездиям, прочие же, боюсь, были порождены собственным моим воображением. Амфисбена, или змея, имеющая по обе стороны туловища по голове, была особенно хорошо различима.
Когда моему взору открылось это царство животных-небожителей, я исполнился священного благоговения перед их красотой. Когда же они стали так навязчиво отчетливы (а это произошло очень быстро), что разогнать их усилием воли я уже не мог, меня охватил страх перед ними, тот же страх, какой я испытывал перед первозданным хаосом, над которым они кишели; но, в отличие от последнего, это не был инстинктивный, животный страх — скорее философский ужас перед пространством, которое пылающие светила грубо размалевали картинками зверей и монстров.
Покрыв голову плащом, чтобы не лишиться рассудка, я погрузился в размышления о мирах, окружающих эти светила. Все мы знаем, что они существуют. Многие представляют собой бесконечные каменные равнины, иные покрыты льдом, а некоторые — шлаковыми горами со стекающими по ним потоками лавы, таков, как утверждают, Абаддон. Но многие другие, будучи более благоприятными для жизни мирами, населены или выходцами из человеческого рода, или же, по крайней мере, существами, не особенно отличными от нас. Мое детское воображение рисовало зеленые небеса, синие травы и прочую экзотику, которая всегда лезет в голову, когда пытаешься постичь миры за пределами Урса. Но со временем мои ребяческие фантазии утомили меня, и я стал размышлять о совершенно иных, чем существуют у нас, цивилизациях и понятиях, о мирах, где все люди, зная, что произошли от одной-единственной пары колонистов, живут как братья и сестры. То были миры, где нет звонкой монеты, зато есть достоинство, и каждый трудится для того, чтобы получить право мысленно ставить себя рядом с теми, кто спасал общество; миры, где завершилась долгая война между человечеством и дикими тварями. За этими раздумьями последовали сотни других — например, как могло бы вершиться правосудие в обществе, где царит всеобщая любовь; как нищий, сохранивший лишь обличье человека, мог бы просить в качестве милостыни человеческое достоинство; и как люди будут добывать одежду и пропитание, не чиня насилия над животными.