Он пытался вызвать образ своей последней подруги, малышки, которую наградил прозвищем Дюймовочка. С трудом, но ему это удалось сделать. Дюймовочка, молоденькая следовательница из прокуратуры, предстала перед Фризе в его просторной, оборудованной самыми современными прибамбасами ванной комнате. Там лилась горячая вода, стояли флаконы с душистыми шампунями, а здесь поднимались тошнотворные миазмы от проклятого матраса. Это было невыносимо.
Владимир усилием воли отгонял видение. Наверное, он непроизвольно застонал, потому что Николай Тарасович спросил:
— Клопики кусаются?
Спросил равнодушно, просто из желания начать разговор. С таким же равнодушием, заметив, что товарищ по несчастью приготовился отдать Богу душу, Колизей спросил бы: «Помираешь?»
Здесь никто никого не жалел. Никто никому не сочувствовал. Бомжи не были ни злыми, ни добрыми. Через полгода-год обитания на чердаках и в подвалах они начисто лишались самых простых человеческих чувств. Становились равнодушными к чужой — и своей тоже! — боли.
Не дождавшись ответа, старик поинтересовался:
— Знаешь анекдот про клопа и дистрофика?
Анекдоты были вторым, после кроссвордов, увлечением старого бомжа. А история про клопа и дистрофика, которую Владимир слышал уже раз пять, его любимым анекдотом.
— Лежит дистрофик на больничной койке, — начал Колизей, — и зовет: «Сестричка! Сестричка!»
«Что, миленький?»
«Клопик».
«Кусает?»
«Толкает».
— Господи, — неожиданно подал голос Генерал, — чтоб тебя клопики поганые до костей обглодали! Осатанел!
— Чуешь, Володька?! Услыхал! — удивился Колизей. — А прикидывается глухим. Зачем поминаешь имя Господа всуе, балабон?
Но похоже, Генерал упрека не услышал. Он опять похрапывал. Или притворялся.
Фризе повернулся на своем трухлявом матрасе и взглянул на Колизея. Тот пристроился на железных ступеньках ведущей к слуховому окну лестницы и, подставив мятую газету к носу, пытался осилить очередной кроссворд. Рассеянный свет августовского вечера с трудом проникал в узкое, похожее на амбразуру оконце. Владимир в который уже раз подивился тому, каким образом Колизей сохранил в свои годы зрение. А ему было не меньше восьмидесяти.
Этот дед, большой любитель анекдотов про дистрофиков, и сам был похож на обтянутый желтоватой, нездоровой кожей скелет. Только лицо, как у всех профессиональных бомжей, было у него опухшее, с затекшими глазами-щелочками. Звали Колизея Николай Тарасович, а настоящей фамилии никто не знал.
«Я такой старый, — сказал дед Владимиру при знакомстве, — что фамилию забыл. Зачем башку ерундой забивать? Мне же в ведомости на зарплату роспись ставить не надо».