Глупая, бессмысленная надежда тихо мерцала в его сознании, и, чтобы раздуть эту ничтожную искру, этот бледный неживой огонек, он старался найти какие-то особые, необыкновенные, убедительные слова, которые он скажет залу сейчас, во время своего последнего слова.
Но Лёнька их не нашёл. И, к удивлению публики, жадно и нетерпеливо дождавшейся именно этого момента, Лёнька, когда ему было предложено последнее слово, потерянно улыбаясь, поднялся, зачем-то положил дрожащие руки на твёрдый барьер из равнодушного камня и неуверенно, каким-то чужим, посторонним, словно бы напрокат заимственным голосом выговорил:
- Виновен я... Безусловно... Но только ещё молодой... Не таких
исправляют. Прошу снисхождения.
И всё с той же проигравшей улыбкой сел на свое место.
Миша Маснизон тоже готовился произнести необыкновенную, блистательную речь. Он возлагал большие надежды на этот процесс, рассчитывая, что Лёнька Пантелеев сразу же поможет ему сделаться видным адвокатом.
Процесс освещался в печати, и Миша надеялся, что в очередном судебном отчёте отдадут должное "талантливой речи адвоката Маснизона".
Поэтому он тщательно готовил своё выступление, снова перелистывая издания речей знаменитых судебных деятелей - Кони, Плевако, Карабчевского и других, не таких известных.
При этом участь самого подзащитного интересовала Мишу значительно меньше.
Как юрист Маснизон понимал, что приговор в отношении Пантелеева может заканчиваться только одним словом: холодным и колючим, как утренний снег "расстрелять". Он знал, что другого приговора здесь в принципе быть не может.
И потому единственное, что его интересовало сейчас - это то впечатление, которое его адвокатская речь произведёт на публику. Но публика, собравшаяся поглазеть на прославленного бандита, мало интересовалась тем, что говорил адвокат.
Может быть, поэтому и сама речь прозвучала на таком фоне гораздо бледнее и несущественнее, чем ожидал защитник Миша Маснизон. Председательствующий хмуро смотрел в дело, публика позволяла себе шуметь и перешёптываться, часто и раздражающе хлопали двери, Лёнька тоскливо о чём-то думал, а один из подсудимых даже вздремнул и было слышно, как он похрапывает.
Миша с полной и оскорбительной ясностью понял, что он и
его речь ни суду, ни подсудимому, ни публике, и никому вообще не нужны здесь. Наверное, поэтому он растерялся, скомкал слова и фразы, а вместо заготовленной им эффектной концовки закончил свое выступление вяло и невыразительно.
Затем суд удалился на совещание. Миша подошёл с каким-то вопросом к Лёньке, но тот оборвал его на полуфразе - грубо и равнодушно: