Все как-то подобрались, не зная, как реагировать и что предпринять.
Черный всадник встал.
— Насторожились — и правильно! — Он резко развернулся, мелькнул плащ.
— Аллор! — воскликнул Гэндальф. — Подожди, пожалуйста! Это правда, — повернулся он к спутникам, — а Кольцом он мог уже неоднократно завладеть. Но почему вы раньше не встретились с Хранителем? Еще в Шире?
Назгул обернулся через плечо:
— А не было меня — вообще не было.
Когда моя любовь заснула смертным сном, избегнув развоплощения и вечного рабства в Мордоре, Владыка приблизился ко мне:
— Ах, вот ты как? Ты пожалеешь об этом — не раз — у тебя будет время. Ты некогда, помнится, предпочел рабство — аду? Ну так теперь ты свободен — относительно, конечно, таких, как ты, ни за пределами Арды, ни в Мандосе не держат. Так что ответишь за все.
Я почувствовал, как его взгляд сжигает меня — дотла. Восемь стояли в оцепенении.
— Так поступают с еретиками-отщепенцами, ясно? — обернулся он к ним. — Прощай, герой-любовник!
— Не-на-вижу, — успел прошептать я в ответ и… Горячая боль сжала, как клещами, то, что было моим телом, — оно таяло на глазах. А потом — бесконечное падение в огненно-ледяную бездну. Я не знаю, с чем можно сравнить это — да и надо ли? Жар, холод, боль, страх, раскаяние — без возможности хоть что-то исправить, головокружение — это просто слова, ярлыки — этого не понять тем, кто там не был, — внезапно он взглянул на Гэндальфа — тот сидел, сжавшись, сцепив руки так, что побелели костяшки пальцев.
— Ты знаешь… Барлог в Мории… — и опустил глаза. Гэндальф поднял голову и взглянул на ночного гостя каким-то другим, особенным взглядом:
— Значит…
— Значит, что конец второй и почти всю третью эпоху я провел ТАМ. Платил по счетам — как сказал бы правдолюбец Гортхауэр.
Я не помнил себя от муки, все было выжжено, заморожено, растоптано — как назвать это… Наверное, только ее последние слова удержали мою душу, мое сознание от исчезновения — память. Несмотря на то что она умножала страдания, она заставляла быть, быть собой — я не мог убить ее — еще раз. Но мне грех жаловаться — со мной был еще один дар любви — надежда. Там, где созданы все условия для ее уничтожения, — у истоков отчаяния…
И вот — стоило столько столетий бороться за свою душу против всей преисподней, чтобы ее наконец вызвал — притянул Владыка и Учитель, — назгул саркастически расхохотался.
Он вернул меня и спросил:
— Ну как, подумал? — поистине, как наставник, разрешивший наконец нерадивому ученику покинуть угол.
— Да, — ответил я (это не было ложью ни в одном отношении: времени для раздумий у меня, и правда, было предостаточно, другое дело — к каким выводам я пришел).