Дальше шли молча. Деев шагал, не сворачивая – резиновые сапоги позволяли, а Женька все старался перепрыгнуть через лужи, обходил залитые места на асфальте, то прижимаясь к самому забору, то выходя на середину дороги, но это мало помогало, и его тоненькие, еще летние туфельки скоро промокли насквозь.
Приблизившись к знакомой калитке, оба как-то насторожились, словно в ожидании чего-то неприятного. В просветах между деревьями вместо привычных, да чего уж там – родных бревенчатых стен они увидели пустоту, белесую полоску заката. Дома не было. По саду валялись искореженные доски, тряпье, кирпичи от рухнувшей трубы, битый шифер, веяло уничтоженным жильем. Деев прошел потерянно по саду, остановился, споткнувшись о дверцу печи, пнул ее ногой, поднял.
– Какое литье, сколько узоров люди делали на такой простой вещи… Дверца! А ее хоть на стенку вешай… Я перед этой дверцей, наверно, полжизни просидел. – Деев виновато глянул на Женьку и отбросил чугунную дверцу к стволу яблони, чтоб не разбили походя, не унесли, не забросили в грязь.
Женька знал, что через день-второй Деев придет за этой дверцей. Конечно, таясь от хозяина, ее выбросят, как только она надоест в доме, а надоест она быстро, поскольку среди обоев, среди тонких перегородок и встроенных шкафов будет совершенно чужой и ненужной. Раздражающей. А Деев спохватится, вспомнит о ней как-нибудь, долго будет искать, ворча и переворачивая все в доме, пока в какую-нибудь горькую минуту прозрения не поймет – выбросили ее, давно уж выбросили.
– Где же пес-то? – спросил Женька.
А вот он. – Деев резко повернулся к приближавшемуся в темноте шороху. Из желтоватых сумерек кустов на них выкатился повизгивающий, постанывающий клубок, мягко и радостно ткнулся в Женьку, бухнулся в ноги Дееву и снова умчался в кусты. Вокруг них пронесся шорох, топот мягких лап, пес вырвался из кустов, понесся прямо на Деева, но остановился, припал на передние лапы и, пролаяв несколько раз, метнулся к тому месту, где еще совсем недавно стоял дом. Рядом под березой покосилась наскоро сколоченная когда-то будка. Раньше Кандибобера нельзя было загнать в нее никакими силами, но теперь, словно поняв неизбежность перемен, пес поселился в будке спокойно и обреченно.
Деев нащупал в темноте миску и вывалил в нее остатки супа из бидона, принесенного с собой, помешал подвернувшейся щепкой и, убедившись, что суп достаточно остыл, отошел в сторонку. Только тогда Кандибобер поднялся, не торопясь, с достоинством подошел к миске, понюхал, посмотрел на Деева, качнул хвостом и принялся есть. Ел не жадно, не заглатывая пищу, но и не тянул, не притворялся, что она ему безразлична. Время от времени поднимал голову, как бы проверяя, не ушел ли хозяин, и опять принимался за похлебку.