Женька пошел по саду, тоже, видимо, томясь прощанием, а Деев неожиданно почувствовал беспокойство, словно вот сейчас, в эту минуту должен сделать нечто важное, к чему долго подбирался, стыдясь самого себя. Но какие-то давние тревоги пробудились в нем и потребовали удовлетворения, он сам еще не знал, отчего пришло желание остаться одному, спрятаться где-то в темноте, чтобы совершить положенное. Войдя в желтую холодную листву яблони, положив ладони на ее шершавый ствол, он вдруг понял ясно и отчетливо, что ему необходимо сделать, решился подумать об этом, не таясь от самого себя…
– Ты это… – негромко, почти шепотом начал Деев, – ты смотри, конечно, как тебе лучше… Но это… я к чему говорю… Дома-то нет. растащили дом… Может, я чего не так… Оно сразу-то и не сообразишь, но того… давай к нам, а? Давай! Сколько лет вместе, вроде не обижали друг дружку, слов дурных не бросали попусту… Там, конечно, не то, что здесь, но угол себе найдешь, сам выберешь… Ты уж не обижайся, что сразу не позвал, некуда было звать, стены одни. А сейчас – давай. Смотри, тебе виднее, ваш брат не в каждое место пойдет, но вот тебе мое слово – приходи. Душевно прошу. – Он постоял, справляясь с волнением, погладил в темноте невидимый, царапающий ствол яблони, коснулся липом влажной листвы, как бы приобщаясь к непонятному, но почитаемому им миру безгласных существ. И когда обращался он вслух или про себя к той же яблоне, к туче, к морозу, в этом было не только желание поговорить с самим собой, этим он признавал и за ними некую волю, разум, способность поступать и так, и этак. Деев не заглушал в себе это стремление обратиться уважительно к деревьям, туману, опавшим листьям, ему казалось даже, что он совершает нечто необходимое, справедливое, но о чем нельзя сказать другому. И не из боязни насмешек. Кощунственно это будет, оскорбительно для всех тех существ, с которыми он общался всю жизнь. Это был его личный мир, и только его касалось, как ему строить отношения с деревьями, звездами, всеми, кто обитал на чердаке его дома, в соседнем озере, в саду, за речкой. И сознание того, что со всеми у него наладились добрые отношения, наполняло его уверенностью, спокойствием, давало право уважать себя.
Деев подошел к остаткам печи, повозился вокруг, насобирал щепок, сухих листьев и сунул в печь. Оглянулся воровато – не стоит ли Женька за спиной, не насмехается ли, – вынул из кармана прихваченный коробок спичек и, стараясь не думать, чтобы не смущать себя трезвыми и правильными мыслями, поджег щепки. Они охотно запылали, и в глубине одиноко торчащей посреди сада печи возникло слабое трепетное сияние. Блики огня запрыгали, заиграли на красноватом лице Деева.