Вайши, наблюдавшие за его сборами и тоже имевшие луки, не могли понять, что значил этот ритуал.
Гарджа высыпал на ладонь с полтора десятка кремнёвых наконечников для стрел, искал нужные и прибирал их в мешочек, что был пришит к его поясу. Воин никогда не насаживал наконечники заранее. Стрелы он носил отдельно. Завёрнутыми в лохматки. И это вызывало у пастухов удивление.
Поверх меховины Гарджа обматывался конопляной верёвкой и только потом закручивал себя плащом. Воин обувал грубые ногавицы из бычьей кожи, чтобы не скользить на камнях, долго оплетая ноги кожаными ремнями, забирая их выше колен, потом брался за короткое копьё-данду и укреплял его у себя за спиной. Он приседал на корточки и, если копьё упиралось в пол, перевязывал узлы заново, вытягивая древко выше.
Гарджа не спешил. Он ценил время, но делал всё неторопливо, уверенно и надёжно. Флягу и нож воин крепил к поясу. Ещё он всегда носил с собой масло и тряпьё для факела. Всё это размещал где-то под плащом, после чего был готов в путь.
Гарджа смотрел на марутов, высоко вскинув голову, отчего пучок его скрученных волос-шикханда, который носили только кшатрии, тщательно выбривая под него головы, падал Гардже на спину. Теперь он был совершенно готов. Об этом говорил его взгляд, его орлиный нос, вскинутый, точно клюв при сокрушительном ударе. Он был готов.
Тропы, которыми ходил воин, не знал кроме него никто. Возможно, там, где он пробирался, и не было никаких троп. Однако пастухи, всегда видевшие, как Гарджа уходит и никогда не наблюдавшие его возвращения, были уверены, что он не обронил ни одного камня в горах за всю жизнь. По каким бы кручам ни проходил его путь.
А путь Гарджи поднимался на скалу. Плоскую и гладкую, как коровья лопатка. Двадцать десятков трещин уводили его к вершине. Трещины были выскреблены под пальцы рук и ног. Двадцать десятков. Гарджа считал. Вообще, тяжёлое копьё он не брал в горы из-за этой скалы. Оно как-то перевесило воина, и он сорвался. На третьем десятке трещин. Упал на спину. Его спас плащ.
Гарджа хорошо знал эту лестницу. Между пятым и восьмым десятком её ступеней пот заливал воину глаза. После первой сотни — остывал. Низкие облака, стоящие над долиной, окутывали скалу обычно выше двенадцатого десятка.
На тринадцатом Гарджу однажды охлестал дождь. Гонимый вдоль стены бушующим, ревущим ветром. Соскользни Гарджа отсюда, плащ бы уже его не спас.
Под пятнадцатым десятком две-три ступени осыпаются. Плохо держат пальцы ног. Здесь кшатрий действует напористо и хватко. Он вообще не отдыхает на скале, не останавливается во время пути. Любая остановка не прибавляет силы, а напротив, поглощает их. Это понимаешь потом. Но последние ступени четырнадцатого десятка — это рубеж. Дальше трещины можно не считать. Гарджа знает, что с этого момента у него немеют ноги, от нагрузки. Иногда их сводит судорогой. Иногда он разрывает пальцы в кровь. От остроточья граней шестнадцатого десятка. Здесь камень меняет цвет. Скала из бурой превращается в серебристо-пепельную. Если долго шли дожди, — она здесь сырая, а сверху льётся потоком вода на голову.