— Погодите-погодите, дружище. Нельзя вам засыпать на голодный желудок. Глядите, что вам Каллия принесла.
Я с усилием открыл глаза и узнал аромат, пронизавший мою дремоту. Суп. Дымящийся котелок супа. Нарим наполнил оловянную кружку до краев и протянул мне.
— Не прольете?
Пока я осторожно пристраивал влажную горячую чашку между ладоней, он не сводил глаз с моих пальцев. Я пока не мог заставить себя поглядеть на руки, так что сосредоточился на супе, вдохнув волшебный аромат — немного лука, нотка петрушки и надежда на то, что некогда в котелке побывала кость. Я не мог решиться пригубить его — никакая реальность не могла сравниться с восторгом предвкушения.
Я ошибался. Если не костей, то уж овсяной крупы в него не пожалели — и он был восхитительно и несомненно сытный. Я брал его в рот понемногу. Перекатывал языком. Смаковал. Чувствовал, как он опускается в желудок и заполняет пустоты. Как он прибавляет сил. Как не дает умереть.
Нарим был так добр, что молчал, пока я не осушил кружку до дна. Однако, наполнив ее снова, он осмелился задать вопрос, давно вертевшийся у него на языке:
— Сколько вы там пробыли?
Смысла искажать печальную правду я не видел, так что поднял пять скрюченных пальцев, еще раз пять и еще, а потом еще два.
— Се… семнадцать?! Сердце огня! Не может быть! — Голос его звучал мягко, в нем сквозили изумление и тысячи незаданных вопросов, но больше он ничего не сказал — только глядел на меня так, словно хотел запомнить каждую черточку.
Когда я допил вторую чашку, он предложил мне третью, но я взял себя в руки и отказался. Голодные не рассуждают, но мне приходилось бывать в самых бедных уголках мира, и я знаю, что бывает с теми, кто жадничает после слишком долгого воздержания. Должно быть, Нарим, вешая чашку на край котелка, увидел панику в моих глазах. Он улыбнулся и заверил меня:
— Никуда это от вас не денется. Когда вы проснетесь, внизу растопят печки, и огонь будет реветь вовсю, а я попрошу моего приятеля повара, и он разогреет вам суп. Пойдет?
На сей раз мне удалось улыбнуться, и я прижал руки к груди и склонил перед ним голову так, как будто он был камергером самого короля.
— Когда-нибудь, я думаю, вы вполне оправитесь, — пообещал он, придерживая меня сильной рукой за плечи так, что я сумел снова улечься на живот, и это было почти не больно. — Вы вернулись из преисподней, а в вас еще горит огонь жизни. Боги не оставят вниманием такое сердце.
Он хотел сказать мне приятное, но я ему не поверил. Сердца у меня больше не было.
Горикс его звали. Тюремщика моего звали Горикс. Он дал зарок одолеть меня. Единственное лицо, которое я видел за семнадцать лет. Это был могучий круглолицый веселый детина с железными мышцами, а пронзительные его глазки от удовольствия превращались в щелочки. Он жил возле моей камеры и приносил мне вязкую кашицу и несвежую воду — ровно столько, чтобы я не умер. Его трапезы были едва ли роскошней, а жил он в темной каморке без окон, размером чуть больше моей вонючей душной норы. Он был, в сущности, такой же узник, как я, только он и представить себе не мог, что где-то может быть лучше.