Но в спину мне вонзился острый каменный выступ, штаны мгновенно промокли от росы, а возбуждение, обыкновенно вызываемое ночными покушениями, улеглось, и тогда я рассмеялся. Я лег на бок, чтобы разгрузить спину, и смеялся, пока из глаз на влажную землю не закапали слезы. Хорошо, что меня никто не видел: я вел себя как сумасшедший.
"А ведь ты так и не смирился, правда? — говорил я себе. — Свет не видывал такого дурня и труса, как ты, Эйдан Мак-Аллистер! Ты бежал от тени, которая не могла предложить тебе ничего нового — какой мертвец станет бояться ножа, а? И ты решил, что этот негодяй преспокойно войдет в пещеру через главный вход, — да тут же наверняка пятьдесят потайных ходов-выходов в скалах! Что ты рыпаешься? Успокойся, смирись, недоумок!"
Если бы мой полуночный посетитель снова занес в ту минуту нож, я бы стянул рубаху и собственными корявыми пальцами направил его клинок себе в грудь. Но никто не появился, и вскоре я уткнулся носом в мокрую кочку и заснул. Я проспал до рассвета, и тут меня затрясли за плечо.
— Мак-Аллистер! Эйдан! Бог мой, что стряслось? — Чья-то рука ухватила меня за запястье, а потом ощупала голову — наверняка искали пульс и раны, — и не успел я толком проснуться, как меня перевернули на спину. Я невольно застонал — лежать на спине по-прежнему было больно, — и элим принялся еще более ревностно искать на мне увечья: он задрал мне рубашку и сорвал бы ее вовсе, но тут я наконец окончательно опомнился.
— Все хорошо. Не надо. — Я отстранил руки, сел и увидел Давина. Он был страшно перепуган, но, увидев, что я цел и невредим, залился краской ярче, чем рассветные лучи.
— Я подумал… ты тут лежал…
— Долгая история, — как можно небрежнее отмахнулся я, — и предавать ее огласке мне не хочется. Она ущемляет мое сенайское самолюбие — как-никак мы воины…
— Но…
— Я цел и невредим. Правда. Давай лучше подумаем о завтраке.
Кажется, я вчера вообще не ел, а поскольку, как выяснилось, я отчаянно цепляюсь за жизнь, надо бы перекусить.
— Хорошо. Конечно. Яра как раз растапливает печь.
Мы съели Ярину кашу — сытную, густую и горячую. Я не стал ничего объяснять Давину и отправился в обычный путь — в конюшню, к осыпи, к мосту, в сарайчик. Работал я в полную силу, и во мне не было места для мыслей — надо было заставить тело делать то, чего я от него хотел. Поздно ночью, зарывшись лицом в соломенную подстилку в углу сарайчика, я лелеял слабую надежду, что больше не проснусь.
Но я проснулся и снова увидел вынырнувшую из мглы темную фигуру. На сей раз ножа не было, и меня удостоили беседы.