– Таланту не завидуют. Талант ненавидят. Ваш режиссер не талантлив.
– Вы больны какой-то манией завистника, – вскричал Жарков, горячась. – В нашем театре аншлаги! У нас нет запрета ни на что! У нас – мировой репертуар без партийных ограничений!
– В том числе и грязненькая пьеска из жизни лесбиянок с пикантными подробностями. – Татарников покривил нос. – Нельзя понять, как ее играют нормальные актрисы, у которых мужья и дети.
– Не похоже, чтобы ты покраснел и застыдился! Не верится что-то! Надоела островская преснятина, тургеневская и чеховская конфетность! Мы за человеческую остроту, мы за удар по советско-мещанскому сю-сю! А ты, Стасик, не строй уж из себя монаха. У самого в прозе – не белые голубки! Не перышки целуют.
– Заинтересовал! А ты кто, Афонечка, голубой или розовый? – возвысил баритон Татарников. – Не в голубых ли трусиках щеголяешь?
– Мое личное дело! На провокационные вопросы не отвечаю!
Мишин поправил очки, сказал Андрею:
– Смотри, как разошелся наш актер. Всегда сидел и умно помалкивал.
– Я тоже не думал, что он вдруг так, – улыбнулся Андрей. – Сорвался с гвоздя наш Афанасий. Получил в театре второе образование.
– Обо мне вы там, голубчики, шепчетесь? – выкрикнул распаленный Жарков. – Говорите в микрофон! Ничего, я выдержу, я толстокожий!…
– Удар, – повторил полувопросительно Мишин. – Так, что ли? Удары новаторов искусства по ханжеству, не так ли? Представь, Афанасий, существует неглупая наука – языкознание. А в ней есть такая позиция: «о» ударное и «о» безударное. Так вот, ваш театр хочет быть «о» под ударением. Хочет быть в искусстве «волк», а вы на самом деле «о» безударное – то есть «вода». Можешь обижаться, но ваши удары – это низвержение лифчиков и штанов. А в общем-то непристойность полнейшая. Даже «Женитьбу» Гоголя ваш режиссер поставил как похабную, порнографическую оперетку.
– Ваш театр взорвать мало, а режиссера в унитазе утопить. Засунуть дурной головой в толчок и спустить воду, – сказал Татарников.
Жарков завел глаза к потолку, обморочно замерли белки, и, дыханием подымая и опуская живот, исходил в страданиях:
– Вы – психи! Вы протухли политикой. Как же вы против… демократических реформ? Это… варварство, невероятно! Хотите вернуть советскую власть? Политбюро? Партком? Сталинские лагеря? Наелись! Из ушей лезет! У меня дед погиб на Колыме! Я не желаю, не хочу быть пищей для лагерных червей! Я не хочу быть под кагэбэ! Я семьдесят лет был потенциальной пищей…
– А ты думаешь, ты им нужен? – оборвал Андрей, злясь на истерику Жаркова, который со студенческих лет отличался мирной незаметностью услужливого увальня и привлек к себе внимание только после университета, когда поступил в какую-то студию при театре, а затем стал мелькать на сцене и на экране.