Краузе вспоминал, что, когда он впервые увидел плантацию, глазам его представилась идиллическая картина, как из фильма «Унесенные ветром»: «Старые негритянки пекли хлеб в пекарне, кто-то стирал в прачечной, белые и черные ребятишки играли в салочки на детской площадке, а чуть поодаль сидели за длинными столами в ожидании ужина остальные колонисты, в основном чернокожие». И поначалу лагерь показался ему «мирным буколическим уголком».
Марселина Джонс любезно встретила гостей и повела их к длинному деревянному столу под навесом. Там их ждал улыбающийся Джим Джонс, в шортах цвета хаки и спортивной рубашке, в неизменных своих летчицких очках.
Пока журналисты из «Эн-би-си ньюс» готовились к интервью с Джонсом, Райан пошел погулять по лагерю и перекинуться парой слов с кем-нибудь из местных жителей. Предложенный гостям ужин оказался на удивление обильным и вкусным: горячие сандвичи со свининой, капуста и картофельный салат – и все это подавалось на пластмассовых подносах.
После ужина зажглись неяркие лампы. Оркестр Джонстауна исполнил сначала гайанский национальный гимн, затем – «Прекрасную Америку». Когда все сели, начался двухчасовой концерт, где было все по полной программе – и хоровое пение, и детские пляски.
Райан был растроган и начал было подумывать, что все те ужасы, о которых ему твердили родственники колонистов, были, мягко говоря, преувеличением. После представления его попросили сказать несколько слов собравшимся, так что он и вовсе расчувствовался.
Он сказал:
– Я слышал о Джонстауне много неприятного, но теперь лично убедился, что все эти люди знают одно: здесь им лучше, чем где бы то ни было. Мне не в чем их упрекнуть.
Когда он замолчал, семьсот колонистов, собравшихся на веранде, встали и бурно зааплодировали.
Но Джонс, успевший принять изрядную дозу амфетамина, сам все испортил. Отвечая на вопросы журналистов, позируя в черных очках, несмотря на сгустившийся мрак, он постепенно становилс все более раздражительным и агрессивным.
– Говорят, я стремлюсь к власти, – и он обвел рукой в сверкающих перстнях свою улыбающуюся паству. – О какой власти может идти речь, когда я уже на пороге смерти? Я ненавижу власть. Ненавижу деньги. Я хочу только покоя. Мне все равно, за кого меня принимают. Но всякую критику Джонстауна нужно прекратить, – заявил он неожиданно резко. – Если бы мы сами могли прекратить эти нападки! Но раз мы не можем, то я не поручусь за жизнь тысячи двухсот своих людей…
Тут гостей вдруг попросили удалиться и прийти на следующий день к завтраку. Их отвезли к месту стоянки самолета, и они провели ночь в спальных мешках.